Элеонора Браун - Мой собственный Париж [litres]

– Нет у меня ничего. Скажи «ma mére»! – ответила она.

– Он говорит по-английски! – хотелось мне закричать. – Ты стоишь здесь со мной и слышишь, как он говорит с нами, но ты все это время кричишь «ma mére»! Кажется, его это не впечатляет.

На этом и закончилось мое решение быть хорошей дочерью.

Если бы это был фильм, то слова Бруно бы в этот момент были произнесены закадровым голосом, напоминая мне «расслабиться, выпить бокал вина и наслаждаться жизнью». Я вздохнула, посмотрела на охранника и приняла выражение лица, которое молило его о помощи. В один миг между нами пронесся безмолвный диалог, который можно описать следующим образом:

– У вас есть мама?

– Больше ничего не говорите. Они сумасшедшие, но мы должны их любить.

– Ладно, вы проходите, – сказал охранник, кивая головой.

Когда мы заходили в музей, мама нежно меня ткнула локтем:

– Видишь, просто говори людям «ma mére», и они помогут. Может, они антисемиты, но они любят своих мам.

Ее спокойствие продлилось до момента, пока она не увидела еще парочку охранников.

– О, нет! – громко завопила она. – Еще охранники, а у меня нет билета.

– Мам, ну пожалуйста! – сорвалась я. – Мы уже внутри. Перестань привлекать к нам внимание, озвучивая это перед каждым охранником, которого видишь. Здесь они уже стоят, чтобы убедиться, что мы не пытаемся украсть картины.

Почему эта женщина отказывалась расслабиться и наслаждаться жизнью? Она вообще знала о такой возможности? Неужели это меня ожидало в ее возрасте?

Последней каплей стал уже знакомый комментарий моей мамы:

– Я не понимаю, какого черта здесь происходит.

Затем она остановилась перед скульптурой козы, которую Кэти нарисовала десятью годами ранее. У меня есть фотография дочери в розовом берете, где она с сосредоточенным видом держит желтый карандаш над своим альбомом для рисования. Я улыбнулась, вспомнив этот момент, пока вновь не услышала голос мамы, доносящийся с противоположного конца помещения.

– Мне кажется, Пикассо ненавидел женщин, – сказала она, стоя перед картиной в стиле кубизма. – Смотри, как ее разделили на куски. Тот, кому нравятся женщины, такого не делает.

Вдоволь насладившись Пикассо, мы решили направиться в сторону новой квартиры Дженин, которая находилась рядом с Люксембургским садом. Сначала нам было необходимо добраться до станции метро, что подразумевало приятную прогулку через квартал Маре. Когда мы выходили из музея, я увидела, как мама открывает рот, чтобы что-то сказать, но я ее опередила:

– Я прекрасно знаю, какого черта происходит. Пойдем, ma mére, послушаем уличного исполнителя. Мне кажется, она поет песню «La Vie en Rose».

Когда мы стояли среди толпы зрителей, я напоминала себе о том, что хорошая дочь была терпеливой и доброй, особенно когда мама становилась старше.

«Я спокойна и терпелива, – проговаривала я про себя. – Перестань стискивать зубы и расслабь ягодицы».

Вскоре мы были у Дженин, пили чай и смотрели нарезки из ее документального фильма о Сирии. Бруно там больше не жил, и я не рассчитывала его увидеть, но была приятно удивлена, когда услышала его голос, доносящийся из фойе. Он выглядел так же, как и десять лет назад: трехдневная щетина, кожаная куртка и аура безразличия. Тем не менее его совет расслабиться, выпить бокал вина и наслаждаться жизнью сделал его своего рода спасителем в моей жизни.

– Это моя тетя, Кэрол, – сказала Дженин Бруно. – И ты помнишь Дженнифер.

Он вежливо с нами поздоровался.

– Приятно познакомиться, – сказал Бруно.

«Познакомиться?! – ужаснулась я про себя. – Он только что сказал, что ему приятно…»

– А, так вы знакомы с Дженнифер, – вторглась в мои мысли мама. Прекрасно. Хуже унизительного факта, что меня забыли, могло быть лишь напоминание ему от моей мамы о том, что он забыл, что мы знакомы.

– Ну, это было очень давно, – сказала я, делая вид, что мне все равно.

– Ах, но вы тогда сказали кое-что, что запомнилось Дженнифер, не так ли? – спросила она, глядя то на него, то на меня.

«Да, это было основным принципом моего существования последние десять лет, но да ладно. Мне тоже приятно познакомиться», – подумала я.

Моя мама продолжила разговор в таком ключе, в котором только мама способна это сделать. Было очевидным, что Бруно было все равно, что он такого сказал, что меня впечатлило. Он просто хотел забрать Луку и уйти.

– Скажи Бруно, что он такого сказал, Дженнифер, – настаивала моя мама. Затем, к моему ужасу, она добавила: – Это займет лишь две секунды.

Теперь все глаза смотрели на меня.

– А, ну вы тогда просто сказали, что, чтобы познать Париж, нужно лишь расслабиться, выпить бокал вина и наслаждаться жизнью.

В воздухе на несколько мгновений нависла тишина. У Бруно было выражение лица, говорящее о том, что такой комментарий был в его духе.

– Ну, вы прислушались к моему совету?

Я кивнула головой.

– Хорошо. Тогда продолжайте это делать.

Это, конечно, была не Нагорная проповедь, но этого было достаточно.

По дороге к метро я поделилась с мамой, что я расстроилась от того, что Бруно даже не помнил, что мы с ним знакомы.

– Знаю, что мы все встречаемся с огромным количеством людей и что много времени прошло, но «приятно познакомиться»? Дженин даже напомнила ему о том, что мы уже знакомы, – возмущалась я.

Мы спустились в метро и как всегда посмотрели в тоннель, чтобы разглядеть фонари поезда.

– Почему это важно? – спросила мама.

– Ну вот, есть человек, чьи слова изменили мое мировоззрение, а я, оказывается, была настолько незначительной для него, что он даже не вспомнил о том, что мы уже виделись, – объяснила я. – Это просто меня удручает.

Поезд прибыл, и мы в него вошли, найдя два свободных места рядом. Мама поставила сумочку себе на колени и повернулась ко мне.

– Мне кажется, это замечательно, – сказала она. – Если кто-то может стать таким источником вдохновения для другого и даже не придать этому значения, то это значит, что мы постоянно сильно влияем на других людей каждый день и даже не догадываемся об этом. Представь себе все эти возможности.

– Ух ты, это звучит здорово, ma mére. А ты говоришь, что не понимаешь, какого черта происходит, – сказала я.

– Я по-прежнему не знаю, куда идет этот поезд, – сказала она. Ее голос выдавал прежние нотки тревожности. – И мне кажется, я забыла очки у Дженин.

Когда мы с мамой вернулись в Соединенные Штаты, я провела некоторое время с ней в Нью-Йорке. Она переехала в город, когда ей было девятнадцать, и никогда из него не уезжала. Она говорила о том, что никакое место в мире не сравнится с культурой и оживленностью Манхэттена. Она по-прежнему любит его, находясь уже на пенсии, но свою незамужнюю жизнь в Гринвич-Виллидж в конце 1950-х и в 1960-х годах она вспоминает как лучшее время своей жизни. Она была студенткой Нью-Йоркского университета и жила с двумя женщинами, которые взяли за строгое правило никогда не заходить дальше четырнадцатой улицы и не платить больше пары долларов за билет в театр. Они были волонтерами в театре «Провинстаун Плейхаус», расположенного на улице Макдугал, где они посмотрели первую постановку «Истории в зоопарке» Эдварда Алби и «Последней записи Крэппа» Сэмюэля Беккета.