Бенджамин Вуд - Станция на пути туда, где лучше

После перерыва мы подсели к ней за столик. Она устроилась на скамейке, на почтительном расстоянии от отца. Все второе отделение отвели гвоздю программы, аккордеонисту из Уитби. Звуки аккордеона были для меня непривычны, но поначалу интересно было смотреть, как тяжело вздыхает инструмент, как раздуваются и сдуваются меха, как щелкают клавиши под пальцами музыканта. Отец делал вид, что ему нравится, – ради Карен, настроенной на его волну. Но, как ни крути, сорок минут унылой русской балаганной музыки для кого угодно суровое испытание, и я заснул, привалившись к отцовскому плечу. Отец, должно быть, вскоре уложил меня на скамью, поскольку проснулся я от яркого света ртутных ламп над головой. Отец тормошил меня за плечо, будто бродягу, уснувшего на автобусной остановке. Карен обнимала его за талию, а на правом плече у него висела ее гитара.

– Надо тебя уложить, малыш, – сказал отец. – Ты молодчина, так долго терпел весь этот скрежет. У меня хоть пиво было, нервы успокоить.

– Да уж, правильно ты сделал – проспал всю эту тягомотину, – вставила Карен. Язык у нее чуть заплетался, веки припухли. – Я все ждала, когда же он наконец запоет, а он только губами шевелит и знай себе пилик-пилик-пилик. Целую вечность, будь он неладен.

– Не пойму, почему тебе не дали спеть еще, – заметил отец. – Тебе впору здесь быть звездой.

– Понимаю. Больше пары песен мне спеть не дают, жадюги.

– Ну ладно, пойдем, вот ключ от номера. – Он достал из кармана джинсов ключ-“бабочку” на деревянном брелоке размером с солонку. – Не ахти, но одну ночь можно потерпеть.

Номер в пабе оказался как раз из тех, где мама запретила нам ночевать. Две узкие кровати с покрывалами в цветочек, под цвет занавесок. Ванная, общая с другим номером, позеленевшие краны – их будто достали со дна канала. Телефона в номере нет, маме не пожалуешься. Пришлось смириться.

Отец спросил, какая из кроватей мне больше нравится, и я выбрал ту, что стояла поближе к окну. Если встать на колени у изголовья, было видно автостоянку, освещенную фонарями: я неотрывно следил, как отец направляется по бетонной площадке к нашему “вольво”, как достает сумку и чемодан. Обратный путь занял у него вдвое больше времени. Вернувшись, он постучал в дверь, пять коротких ударов, – и я кинулся открывать. Он со стоном поставил поклажу у изножья своей кровати и, сунув руку под рубашку, достал из-за пояса что-то металлическое, с проводом в пластиковой оплетке.

– Это тебе от Карен, – объяснил он. – Только не насовсем, а на время, имей в виду. Вот, держи.

Это оказался дешевенький оранжевый плеер.

– Спасибо! – Я открыл крышку – кассеты внутри не было.

– Опа! Самое главное чуть не забыл! – Отец достал кассету из заднего кармана. – Я не знал толком, докуда ты дослушал, вот и принес третью из коробки. Надеюсь, сойдет. Проверь, не разрядились ли батарейки.

Я нажал на кнопку, и ролики закрутились. Отец наклонился, вставил пленку, нацепил на меня наушники.

– На случай, если вдруг не сможешь уснуть, – сказал он, но я больше не верил в его заботу. Я знал, это всего лишь уловка, чтобы улизнуть из номера, не расстроив меня. Теперь ничто не помешает ему вернуться вниз, в бар, к Карен. А я снова останусь один, в чужой комнате, где убогий торшер бросает желтый отсвет на лепнину; наедине с грустными мыслями под неумолчный звон бокалов в баре и гул голосов под окном; в ожидании новых разочарований и в страхе, что дома мама будет злиться, и все из-за отца.

[…] Он полюбил дни, когда они с Крик отправлялись на раскопки – высматривали на земле метки. Вдвоем прочесывали акр за акром, устремив взгляд в землю, и останавливались, стоило ему заметить что-то похожее на знак. Надписи от руки на аоксинском распознавать было трудно – много раз он принимал за буквы птичьи росчерки, отпечатки оленьих копыт или кроличьих лапок, – но вскоре поднаторел, и Крик была благодарна ему за помощь.

Более сложные знаки не имели единого размера и формы. Однажды Крик склонилась над черточкой в грязи возле канавы – да так и подпрыгнула от радости. “Вот, видишь? Вот!” И указала на вдавленный в землю кружок размером с шестипенсовик. В другой раз она остановилась возле корня дерева с квадратной отметиной. “Это индограф – здесь, в лесу, они на каждом шагу, – объяснила она. – Этот предупреждает: внимание, оружие! Сможем здесь чем-нибудь разжиться”.

Она научила его искать на земле простые отметки – к примеру, цепочка ромбиков, от большого к крохотному, означала, что внизу, в землянке, есть вытяжная труба. Обычно где-нибудь поблизости был камень, а на камне выбиты по-аоксински дата, имя заключенного, срок, глубина. “Две тысячи с лишним лет, – говорила Крик. – Нет смысла копать”. Или: “А этого всего на двенадцать лет посадили. Давай вскроем”. За каждой находкой следовало одно и то же: Крик, прижавшись ухом к земле, стучала кулаком и слушала эхо. “Хорошо, давай пометим”, – решала она, и он ставил на земле желтой краской крестик – метку, где копать. И, отступив на шаг, смотрел, как она, воткнув в землю топорик, снимает дерн. Вскоре из-под земли показывалась крышка люка.

С собой в казематы она его не пускала. “Очень опасно – чего доброго, подцепишь паразитов или инфекцию, – объясняла она. – Да ты и не знаешь, что именно надо искать”. Она спускалась внутрь, а возвращалась, довольно улыбаясь, с полной сумкой трофеев. И он ждал, пока она отметит бывший каземат на карте. Координаты она определяла с помощью диковинного прибора – металлического овала с щелкой посредине, под названием “хав”; он висел на черном шнурке у нее на шее, и она, поднеся его к правому глазу и зажав, словно монокль, смотрела в щелку на звезды. В конце концов она разрешила Альберту светить ей. Он опускал в люк фонарь на веревке и освещал темные казематы, пока она искала трофеи.

Она объяснила ему, как разбирать панели, за которыми находятся источники питания, как обрезать провода и вынимать из гнезда батарейку, не дав ей вытечь. Однажды они под нескончаемым дождем отводили с помощью трубы воду из хранилища в заброшенном каземате; день был самым тяжелым в его жизни, но трудились не зря – из тайника в стене достали электромагнит-кворх. Работает, заключила Крик и с гордостью показала Альберту пучок из потускневших деталей, вроде свечей зажигания от грузовика. “Похоже, этот каземат переоборудовали, – рассудила она. – Далеко не в каждом есть кворх такого типа. Это новейшая модель. Как видно, сидел здесь не простой узник. Вот отыщем еще с десяток таких – и скоро достроим кондьюсер или хотя бы опытный образец”.

За все время, что он ходил по округе с Крик, их ни разу никто не увидел. Наверное, его тоже делает невидимкой аоксинская кровь, думал он. Но однажды, на пути через поле, ему почудилось, будто за рулем трактора встрепенулся фермер и уставился из-под руки вдаль, словно заметил чужака. Как-то раз в сумерках он вышел на проселок и, увидев на обочине полицейскую машину, был уверен, что констебль обернулся, разглядывает его, – но в погоню никто за ним не пустился. Судя по картам Крик, прошли они очень много, пересекли пять графств – и у каждого нового каземата разбивали лагерь. Аоксинское в нем перевешивало земное. Он никогда не уставал учиться, не знал ни скуки, ни страха, ни тоски. Сердце и ум его будто созрели, наполнились. Ни разу в жизни он не был так счастлив, как в те дни, рядом с Крик.