Бенджамин Вуд - Станция на пути туда, где лучше

Карен с отцом вернулись в номер заполночь. Я лежал неподвижно в наушниках, и они, должно быть, решили, что я не вижу, как падает на пол полоска света из коридора, как пляшут на ковре их тени, не слышу их громкого шепота: “Тсс, тише, разбудишь его”.

– Прости!

Но я все видел и слышал.

Приоткрыв глаза, я смотрел, как они, пьяно шатаясь, ковыляют в ванную. Слышались робкие мольбы Карен: “Нет, нет, нет, погоди, а то увидит – не надо!” – а отец меж тем расстегнул молнию на ее замшевой юбке, потянул разок, и юбка жалкой тряпицей сползла к ее ногам.

Зеркало в прихожей висело под углом, и я все видел. Зрелище было не для детских глаз, но будто какая-то сила меня тянула посмотреть, постичь. Карен пыталась прикрыть дверь, но та качнулась да так до конца и не захлопнулась. Вначале они двигались в тесной ванной, как раки в банке. Нежно обнимали друг друга, целовались. Но вскоре их ласки сделались жарче, яростней. Он вставил ей в рот большой палец, она прикусила, заулыбалась. Я видел, как он упал на колени, ткнулся носом в холмик меж ее ног, стянул с нее трусики, приподнял ее за бедра и усадил на бортик ванны, будто взгромоздил на носилки, а потом расстегнул ремень, спустил джинсы, извлек на свет сокровенный орган, о котором мама писала целые страницы, – набухший, ни капли не похожий ни на рисунки в учебнике биологии, ни на мое хозяйство.

Он прикрыл ей ладонью рот, заглушив ее блаженные вздохи, но плечи ее шумно бились о тонкую перегородку при каждом движении отца. Он ухватил ее за горло, уперся большим пальцем в подбородок. “Ох, не надо, – услышал я ее голос. – Не надо! Это уже перебор. Хватит”. И она шлепнула его по руке. “Ладно, ладно”, – отозвался отец. Дышал он тяжело, будто ему больно.

Потом они застыли величавой скульптурной группой, сплетясь в одно целое. Отдувались, прыскали со смеху. Я видел, как Карен соскочила на пол и, задыхаясь, стала шарить по линолеуму, отыскивая трусы. “Часто у тебя… не знаю… не знаю даже, как сказать… со мной никогда… то есть мне никогда в жизни ни с кем не было так хорошо – ни с кем”, – шептала она, а отец отстранился, подставил лицо и руки под скрежещущий кран.

– Можно я тут у тебя посплю? – спросила она. – Уже поздно, и я… ну, ты понимаешь.

– Как хочешь, – отозвался отец, – только когда он проснется, чтоб тебя здесь не было, нечего его смущать. Он и так на меня злится.

– Тогда пойду на стоянку, возьму такси.

– Дело твое.

– Да… Пожалуй, так будет правильно. Не хочу, чтобы он обо мне плохо думал.

– Ладно, как хочешь.

Карен отыскала юбку и спросила:

– Есть номер, по которому можно тебе позвонить? Хорошо бы нам как-нибудь снова встретиться. – Отец ей напомнил, что у нее, вообще-то, есть парень. – Да-да, – закивала Карен, – но если есть номер…

И он записал свой телефон и оставил на ночном столике. Цифр было не разглядеть, но сомневаюсь, что они были правильные.

– А как же твой плеер? – спохватился отец. – Попробую с него снять незаметно.

Но Карен сказала, пусть остается, на память, – а он даже не поблагодарил. И она ушла, забрав гитару.

Отец постоял еще немного в ногах моей кровати – без рубашки, с сигаретой, пуская в окно дым. Сквознячок холодил мне шею. Я знал, что он на меня смотрит, но прикинулся спящим, будто спрятался в сон. Считал вдохи-выдохи, пока он не улегся на вторую кровать, погасив торшер. И целую вечность я слушал, как он ворочается на постели, будто сражается во сне с кем-то невидимым.

Мы проскакивали под арками мостов, огибали круговые развязки, проносились мимо травянистых насыпей и опор электропередач, мчались мимо беленых домиков, ныряли под эстакады, оставляли позади луга и пастбища и очутились наконец в бетонном городе. Музыка играла на всю катушку, “Кокто Твинз”, – невнятный однообразный шум, заслонявший от меня отца. До Лидса мы добрались за шестнадцать минут. Всю дорогу я просидел не шелохнувшись, поджав под себя ладони. Город, издали смахивавший на гнездо, стал вдруг сплошной пестрой полосой домов. Грязно-бурые жилые дома шестидесятых, складские корпуса из красного кирпича, виадуки, прямоугольники деловых центров, многоэтажки из песчаника, новенькие зеркальные высотки, величественная колоннада городской ратуши, здание суда – закопченное, со шпилем, – лоскутное одеяло. Лидс представлялся мне таким же огромным и загадочным, как Лондон, но оказался меньше, невзрачней, провинциальней. И улицы не такие людные, и облака висят ниже, и солнце светит на тротуары тускло, будто сквозь папиросную бумагу.

Не знаю, замечал ли все это отец, но и он притих, когда мы ползли через центр. Музыку он приглушил до шелеста и дал мне спокойно смотреть в окно – вспомнил, наверное, что я здесь впервые. Он сказал только:

– Здесь никто никуда не спешит. Полюбуйся на них – ползут как черепахи. И никаких забот! – Я так и не понял, похвала это или осуждение.

Меня раздражало тиканье приборов в тишине, отсчет непонятно чего. В ожидании утренних событий у меня отнялся язык, а во рту стоял вкус недоваренных сосисок, что мы ели на завтрак в “Белом дубе”. Мимо “Метрополя” мы не проезжали, но по пути через главную площадь обогнули гостиницу “Куинс”, с красным бархатным ковром на ступеньках и золочеными перилами.

– Смотри, какая роскошь! – сказал отец, когда мы с ней поравнялись. – В следующий раз остановимся здесь, обещаю. Никаких больше подозрительных сосисок на завтрак, никакого черствого хлеба с вареньем. Будут с нами обращаться по-королевски. Мы же этого достойны, так?

– Да, – кивнул я, но меня замутило при одной мысли.

– Вот так-то. – Отец вздохнул, видя мое безразличие. И принялся как безумный переключать передачи и только на Киркстол-роуд убрал разбитую в кровь руку с рычага. – Будь другом, достань парацетамол, – попросил он. – Рука разболелась не на шутку. – И указал на бардачок. Я порылся внутри, нашарил желтую упаковку. – Есть там что-нибудь? – спросил он.

– Несколько штук осталось, – ответил я.

– Дай парочку, а?

Я протянул на ладони пару таблеток, белых, как молочные зубы, и отец проглотил их не запивая.

– Ну что, как настроение? Готов увидеть казематы?

– Пожалуй, да.

– Радости в твоем голосе не слышу. Всю дорогу твердил: Лидс, Лидс, Лидс, и вот мы на месте, а тебе хоть бы что.

– Неправда. Просто… не знаю даже, устал.

– Гм. – Отец был уверен, что я для него как открытая книга. – Да не волнуйся, с мамой я все улажу. Сердиться она не станет, я же ей все объясню. Головомойка светит мне, а не тебе.

– Мама тут ни при чем, – возразил я, хотя ни на минуту не переставал о ней думать.

– Так в чем же дело? Все утро киснешь. А я-то хотел тебя порадовать.