Эльс Бэйртен - Одного человека достаточно [litres]

Дорога для всех.

Они молча смотрели на меня. Я уже догадался, что за этим последует.

Не хочу ли я их тренировать?

Забудьте об этом, ответил я.

– Если хочешь, чтобы список участников вырос, ты знаешь, что нужно делать, – сказал Этьен.

В воскресенье, ровно в восемь, сказал я, и да, будет еще темно. Я, разумеется, ехал первым. Нельзя ли ехать чуть потише? Те, кто зимой не тренировался, уже, наверное, натерли волдыри на заднице. Но они молчали и старались худо-бедно угнаться за мной. Однако после тренировки, когда я еще сидел над своей кружкой пива, они принялись упрекать меня, что я стал фанатиком. Я мог бы вышвырнуть их из бара, и мне бы ничего за это не было. Но я промолчал и посмотрел на них со всем возможным презрением. Я открыл рот только тогда, когда им стало так неуютно, что они принялись ерзать на стульях. Вы тренируетесь, чтобы вытащить наружу то, что спрятано у вас внутри, сказал я, и как вы узнаете, на что способны, если не выложитесь на сто процентов? И с каких пор человека, который выкладывается, называют фанатиком? Если они хотят ездить со мной по воскресеньям и дальше, пусть сперва смоют грязь со своих велосипедов. На ухоженном велосипеде едется быстрее. Они, конечно, могут заняться чем-нибудь другим, чтобы убить время: ловить бабочек или рыбу в канаве. В этом случае на них не придут смотреть девушки, но зато и себя насиловать не придется. И в следующий раз я не собираюсь их ждать. Время есть время. Они меня поняли.

В следующее воскресенье они пришли на четверть часа раньше назначенного. С идеально подготовленными велосипедами.

– А после гонки будут танцы, – сказал Этьен.

Танцы. Еще и они.

– Это традиция, Вилфрид. Люди любят традиции, ты сам так говорил в прошлом году. А еще люди любят танцевать. А когда люди танцуют, они хотят пить.

Он вздохнул.

– Я так понимаю, Жюльетту просить не стоит.

Тут он был прав. Я стоял перед ее дверью десятки раз. Ни разу она мне не открыла. По мнению доктора, ее давно уже было пора положить в больницу. Мы пока не сдавались. Но я страшился дня, когда она поймет, что ждала впустую. Удача, что она впускала Стеллу. Стелла следила, чтобы в отопительном котле было достаточно мазута, чтобы не протекала крыша. Она ходила за покупками и платила по счетам. Чтобы не было проблем со страховкой, по бумагам мы оставили Жюльетту нашей сотрудницей. Как ни крути, если кто-то уже девять месяцев сидит и ждет брата, что лежит на кладбище, его можно с полным правом назвать больным.

Как бы сладко мы ни упрашивали, она не соглашалась петь.

Этьен кивнул. Он уже позвонил в пару мест: сколько-нибудь известный певец обойдется нам в кругленькую сумму. Но был и другой путь.

Помню ли я нашу племянницу Линду, что вышла замуж за певца?

– Он ушел в другую семью. У них есть дочь, и вроде бы эта девчонка невыразимо прекрасно поет.

Эй. Постой-ка.

– Ты хочешь заставить петь ребенка?

– Ей уже есть восемнадцать. И если она правда умеет петь, то может остаться жить здесь, так я сказал Линде.

– Жить здесь?

– Видимо, они не могут жить вместе дома. Семье нужно помогать, Вилфрид. И представь-ка, если она и правда так хороша, как описывает Линда, то мы сможем привлечь зрителей, что придут посмотреть гонку.

Не заплатив ни цента. Признай, лучше не бывает?

– Жюльетта должна об этом узнать. Прежде чем услышит от кого-то еще.

– Только выбери подходящий момент, – сказал Этьен.

Как обычно, это должен был решать я. Словно это так просто.

Выкинуть ее из головы, говорите? Как насчет того, что я только и пытаюсь это сделать все время?

Так что нет. Я не буду выбирать момент. Я пошлю Стеллу.

Мой велосипед, я выбираю его. Каждое утро, раньше рассвета, за поворот, на холмы. Вперед. Всегда вперед. Гонки – они как жизнь. Кто оглядывается, тот проигрывает.

С самой широкой из своих улыбок наш Луи поехал по улице, одетый с иголочки, ведь он участвовал в гонке. Я надела самое красивое платье и встала у финиша и каждый раз, когда он проезжал мимо, махала ему.

Было очевидно, что это и правда его день: он все время держался впереди, и – кто знает – мог бы выиграть гонку, если бы не сошел с дистанции. Там что-то случилось с твоим братом – всего шесть слов, но от них я перестала чувствовать ноги. В то же время я постаралась взять себя в руки. Всю свою жизнь я только этим и занималась и не собиралась в этот раз вести себя иначе. Он что, выиграл, спросила я. Точно нет, ответили мне и указали на его велосипед. Я с трудом разглядела его и подумала, что Луи, должно быть, упал и ударился головой. Где наш Луи, спросила я. Его нет, ответили мне. Куда он мог деться с трещиной в черепе? Вы не должны были дать ему уйти, сказала я.

Они качали головами, говорили, что мне нужно пойти с ними. Я сразу поняла, что они идут не в ту сторону. Я развернулась и пошла к финишу – туда, где меня ждал наш Луи. И если бы рядом вдруг не оказалась Стелла, я бы до сих пор там стояла.

– Я отвезу тебя домой, – сказала она.

Прежде чем я успела ответить, мы уже сидели в ее машине.

Дома я сразу села у окна. Люди иногда теряют память, и наш Луи тоже мог, как и любой человек. Но как только она к нему вернется, он придет домой. И не должно случиться так, что тут его никто не ждет.

В первые месяцы я вздрагивала из-за любого человека у двери. Ни разу я не произнесла ни слова. Молчание не преступление, всегда говорит наш Луи, и через какое-то время они оставят тебя в покое. Только Стелла иногда заходит по понедельникам, между девятью и десятью часами утра. Я даю ей список, и час спустя получаю все, что мне может понадобиться на неделе. Тут не слишком тихо, спрашивает иногда она. У меня своя музыка, отвечаю я. Тем временем я занимаюсь всем, чем должна. Каждый день готовлю горячее. Хоть я уже и знаю меню наизусть, я всегда беру с собой его тетрадку. Наш Луи так красиво в ней писал. Остаток дня я сижу у окна, по вечерам перечитываю книги, оборачиваю их в обложки, дополняю карточки.

Трудно лишь по ночам. Только я закрою глаза, как внутри головы загорается свет. Он такой яркий, что глаза сами собой открываются и начинают смотреть в темноту. На самом деле я смотрю в никуда, ведь ничего не видно. Это невыносимо. Кто-то встает и начинает ходить, кто-то пьет снотворное, кто-то считает овец, а кто-то начинает молиться. Я остаюсь лежать и считать овец. Я уже много лет не молюсь. Я не наша мать. Наша мать молилась, поглядывая одним глазом на святого Себастьяна, а другим – на часы.

Наша мать была лживой, а я этого не видела.

Стоит задуматься, чего стоит жизнь, которую можно описать одним предложением.

Я не хочу думать о нашей матери, Луи, точно не сегодня. Сегодня начинается весна, ты не мог об этом забыть. От супа на огне поднимается пар, я уже поставила на стол вино, но бутылка все еще заткнута пробкой, ведь открываешь вино всегда ты. Так уже давно повелось, и я не вижу причин это менять. Тебе стоит поторопиться, Луи. На улице почти стемнело, а я тебя знаю. Ты всегда дома до темноты. Как же вкусно пахнет, Жюльетта, я с тобой живу, как король, – и прежде чем я поставлю на стол суп, ты уже за столом. Ты открываешь бутылку, наливаешь нам по бокалу, и мы пьем за листочки, что вновь появились на деревьях: за новое начало, Жюльетта, говоришь ты, нужно уметь видеть такие вещи. Есть люди, что никогда ничего не замечают – неудивительно, что они не могут быть счастливы. А мы счастливы, Жюльетта. Нам обоим хорошо. Все очень просто. Я стараюсь, ты стараешься, вот все и получается.