Михаил Захарин - Приговоренный к пожизненному. Книга, написанная шариковой ручкой

В ноябре 2007 года мне выдали на руки кассационное определение Верховного суда, а это значит, что мой приговор вступил в законную силу. Следовательно, в ближайшее время (по УИК, в течение десяти суток) меня должны были этапировать в колонию для отбывания дальнейшего наказания.

Я собрал все вещи, которые посчитал лишними, и отправил их домой брату. Написал последние письма. Заказал передачу в дорогу, как обычно, соседям наверху, чтобы по вечерам частями затянуть всё через решетку. Положил деньги на счет. Попросил Славу, чтобы он сопроводил меня до колонии, конечного пункта, которого мы не знали. Откровенно говоря, я рассчитывал на самый жесткий прием, который можно только представить в тюрьмах для ПЛС. В уме я рисовал себе самые страшные картины: себя, окровавленного и забитого, лежащего на холодном бетонном полу, проклинающего свою жалкую жизнь. Я представлял, как из меня выбивают какую-нибудь информацию, заламывая мне руки и все такое. Я не знал, что меня ждало впереди. Передо мной устрашающим черным дымом висела неизвестность. Поэтому на всякий случай я написал заявления о том, что кончать жизнь самоубийством я не собираюсь; что любые «явки с повинной», равно как и любые следственные действия, произведенные без участия моего адвоката, прошу считать недействительными, так они будут совершены под принуждением. Упомянул, что ночью ко мне в СИЗО приходил начальник ОРЗУ Сявкин Г. А. и недвусмысленно дал понять, что скоро со мной произойдут интересные приключения, обещал встречу в ближайшее время. Заявление я передал Славе в надежде, что оно будет иметь юридическую силу, случись со мной что плохое.

Я совершил все приготовления и ждал этапа.

Но прошла неделя, другая. Этапа нет. Прошел месяц, никто не забирает меня. Я хожу к адвокату, живу своей аскетичной камерной жизнью.

Пошел второй месяц, приближается Новый год. Ничего не происходит. Это настораживает.

Как-то перед самым праздником меня дернули «по СИЗО». Не в адвокатские кабинеты, а в кабинет администрации следственного изолятора. Там я застал одного из оперативников ОРЗУ из команды Сявкина.

— Здорóво.

— Привет.

— Как дела? Настроение?

— Сам как думаешь?

— Есть что сказать?

Короче, дежурный обмен любезностями, вопросами-ответами, подкатами, намеками, за которыми скрывалось все и ничего.

В разговоре мне намекнули, что меня увезут на Ямал. Хорошей беседы не получилось. Не люблю я такие «невзначайные» встречи. Осадочек, знаете ли, неприятный остается.

Новый 2008 год я встретил в иркутском СИЗО. Когда на улицы города бурно выплескивалась праздничная радость, я в это время был занят мыслями о предстоящем этапе и месте, в котором скоро окажусь. Темный, страшный тупик жизненного бытия.

У каждого своя участь. В такие моменты начинаешь задумываться о судьбе.

И вот в первых числах января шум в коридоре дал понять, что привезли кого-то новенького — транзитника. Это был Андрей Ресин, пээлэсник. Везли в Хабаровск на суд. Познакомились с ним, разговаривая через коридор. Очень грамотный человек, обладающий серьезными навыками и знаниями в юриспруденции. Силен во всем, что касается прав и свобод осужденных. Знает все нормативно-правовые акты, федеральные законы, Конституцию, Европейскую конвенцию и все наши мудреные кодексы Российской Федерации. Но главное, он умел свои знания применять. Из разговора я узнал, как он «наказал» две крытые тюрьмы, через суд заставив администрацию надлежащим образом реализовать права осужденных. Такие люди — заноза в заднице для системы. Грамотные, знающие и умеющие отстаивать свои права. Именно поэтому его перебрасывают из одной тюрьмы в другую.

Андрей Ресин мне и сказал, что завтра меня увезут. Слышал из разговора конвоя, что будут забирать одного пээлэсника, то есть меня. Конвой был челябинский.

«О’кей, — сказал я себе, — едем».

Но на следующий день меня не увезли. Почему? Потому что морозы стояли такие, что у вагона замерзли тормозные сцепления и их не могли разморозить. Об этом я узнал от Димы, адвоката, который подменял Славу в тот день. Наверное, было бы наивно заявить, что Иркутск не хотел меня отпускать. Но так или иначе я остался еще на сутки.

В час ночи следующего дня за мной пришли. «Забирай вещи, — говорят, — пошли». И в последний раз меня повели по длинным и безжизненным коридорам иркутского СИЗО, которые я так часто упоминал в своем повествовании. Ночная смена и ДПНС находились в хорошем настроении, и мы неплохо поболтали по пути к сборочному пункту. Когда подошли к нему, я увидел мой спецконвой. Начальником оказался светловолосый, неказистый, немолодой уже человек со сломанным носом и боксерским прошлым (как я узнал позже). Многочисленные пропущенные удары в голову оставили свой отпечаток на его способности мыслить и реагировать на поступающую извне информацию. Я прямо-таки увидел, как деменция пожирает его личность со всеми его навыками и воспоминаниями на старости дет. Сопровождавшая его молодежь была не груба, не нахальна и отнеслась ко мне как к объекту, которого надо сопроводить из пункта А в пункт Б. Я этим остался доволен.

Сверили данные. Произвели тщательный личный обыск, отобрав «опасные» и запрещенные в пути предметы, такие как кипятильник, щипчики, станок Gillette Mach3, зеркало. Досмотрели вещи, каждый шовчик и складку. Выдали сухпаек на четыре дня. Все тихо, мирно, спокойно. Надели толстые кованые наручники. Я дружелюбно попрощался с ночной сменой иркутской тюрьмы, пообещав вернуться. Они сказали мне: «Счастливо», как будто провожали меня на рейс в Анталию, а не отправляли на этап в далекую тюрьму. И меня вывели в ночную стужу внутреннего двора СИЗО, провонявшего выхлопными газами сонных автомобилей ФСИН. Засунули в «газель», в холодный железный бокс. Щелки в двери. Пар изо рта. На запястьях тугое прохладное железо. Заспанный конвоир передо мной. Тусклая лампочка, шум двигателя, хлопающие двери и хрип рации грубо вторглись в мои неторопливые размышления. После недолгой суеты с грохотом открылись большие железные ворота.

Поехали.

Вокзал Иркутска стоял в тумане, который испаряла Ангара и все объекты, источающие тепло. В вагон Столыпина меня забросили самым первым. Внутри было темно, безлюдно и холодно. Затем загрузили остальных осужденных строгого режима, которых везли на отдельной машине. Их было немного. «Столыпин» оказался почти пустым. И ужасно промерзлым. Напротив меня все время (круглые сутки) находился один конвоир. Меняясь каждые два часа, они передавали друг другу светлый овчинный тулуп, который надевали поверх курток. Я же старался согреться всеми теплыми вещами и холлофайберовым одеялом, которое пришлось очень кстати, потому что, когда поезд набирал скорость, температура в вагоне переставала измеряться градусами по Цельсию и попадала в категорию «собачий холод». Мерзли руки, ноги, изо рта шел пар. Так было почти до самого Челябинска.