Михаил Захарин - Приговоренный к пожизненному. Книга, написанная шариковой ручкой

Путь продолжительностью в трое суток был скучен и непримечателен. В наручниках выводили в туалет, от вида которого тянуло на суицид. Он, как все русские общественные туалеты, был обосран. Воды не было. Из крана торчала сосулька. Под ногами черная слякоть. Всё в саже, грязи, инее и копоти. И непременная вонь.

Кипяток выдавали по моей просьбе. Я заваривал сухпаек, ел, спал. Читать было невозможно из-за холода, трясучки и темноты. Редкие разговоры с конвойными были моим единственным развлечением. В основном я был предоставлен собственным размышлениям. Именно там, в промерзлом грязном вагоне, везущем меня в неизвестную даль, я чувствовал себя совершенно отколотым от мира, как будто у жизни случился выкидыш и этим мертвым сгустком неродившейся плоти был я.

Челябинск принял меня жестко с первых минут, когда вели вдоль поезда, крича и подгоняя к автозаку. Травили собакой, ударили рукой по затылку, заставляя смотреть только в пол.

В СИЗО Челябинска меня приняли холодно и равнодушно, но по мере нахождения в нем я ощущал нарастающую агрессию и даже злобу.

Вечером по приезде меня спустили в какой-то сумрачный полуподвал. Обыскали, раздели. Выдали робу, разрешив взять с собой минимум вещей. Камера была без окна, но выглядела довольно опрятно из-за выложенной на полу разноцветной плитки. Сыро. Ночью было холодно и беспокоили крысы, которые шастали по подоконнику за решеткой, где вместо стекол мостились кирпичи.

На следующий день на проверке я попросил сводить меня в баню, так как чувствовал себя грязным после дороги, и выразил желание сходить на прогулку. Но все мои просьбы на протяжении пяти дней, что я там находился, остались без удовлетворения. Вместо этого приходили каждый день в два часа со спецназом, в наручниках выводили меня в коридор и ставили на растяжку, били по ногам, чтобы разъезжался на шпагат, разрывая себе связки. Стоял в полусогнутом положении, пока мою камеру обыскивали. Обращались грубо, нахально, дерзко и не по закону.

В соседней камере за стенкой находился человек, с которым я познакомился, общаясь «по мокрой», то есть через трубу канализации. Сосед представился Петровичем. Жил в Петербурге, там же был осужден по ст. 209 ч. 1 УК РФ. Срок — двадцать один год строгого режима. В Питере стоял неплохо. Владел фирмами, имел собственный ЧОП. Говорил, что сшибла его старая путинская гвардия. Отжали весь бизнес, посадили. Бросила жена, подобрав остатки собственности. Но, как я понял, без поддержки Петрович не остался. Мотают его, бедолагу, по всей нашей необъятной стране из одного лагеря в другой: там годик, здесь полтора, — не давая возможности обрасти «комфортом» ни в одном из лагерей. Магадан, Челябинск, Киров и т. д. География нашего пенитенциария широка. Людям в системе ФСИН всегда кажется недостаточным тот факт, что человека лишили свободы на долгие годы. Этого недостаточно, нет. Над ним следует еще поиздеваться, лишить нормальных условий проживания, увезти подальше от дома и родных, чтобы редко виделись или не виделись вообще, заставлять соблюдать свод идиотских правил, которые в нормальном обществе покажутся… вставьте сюда любимое ваше ударное матерное слово. Я не хочу сегодня прибегать к ненормативной лексике. Точка.

На четвертый день меня вывели к адвокату. Это тоже произошло унизительным образом. Пришел какой-то хер на протезе (было заметно по его хромой походке), чрезвычайно агрессивный, с синдромом «врага» в голове.

Стал кричать, материться, вдвоем заломали мне руки, загнули раком и в таком виде повели по коридору. Подняли куда-то наверх, криком разогнали по кабинетам всех адвокатов, которые бродили в ожидании своих клиентов. И затем меня, полусонного, провели в кабинет к Славе, у которого был растерянный вид от поднятого в коридоре шума и меня, почему-то загнутого.

— Привет!

— Здорóво!

— Как дела?

— Сам видишь! Дурдом! Еще не добрался до места назначения, а отношение как к животному. Могу предположить, что будет там. Хотя челябинский УФСИН никогда не отличался гуманностью. Ладно, какие дела?

Мы обговорили текущую ситуацию. Попытались узнать, куда меня точно везут, определились с планом действий. Расстались, пожав руки.

Этап был на следующий день. Поэтому я не успел получить передачу из магазина, которую мне сделал адвокат Дима, помощник Славы.

Утром меня вывели из камеры, отдали все мои вещи и препроводили в комнату обыска. В качестве отступления скажу, что обыски — самая противная вещь на пути следствия. Непрерывные шмоны нервируют. Покидаешь тюрьму — шмонают. Приезжаешь в другую — шмонают. Шмонает конвой, шмонают сотрудники СИЗО и ИК. Раздевают догола, заставляют приседать, показывать им свои гениталии, выворачивать носки. Они заглядывают тебе в рот, перетряхивают все твои вещи, каждую сумку, каждый пакет, чехол, папку, пенал, ощупывая все швы, раскручивая ручки и разбирая всё, что разбирается, пересыпая всё, что сыплется. По всем вещам проводят металлоискателем, даже по твоему телу, когда ты стоишь в одних трусах (вдруг под кожу что-нибудь спрятал). Все аккуратно сложенные вещи превращаются в хаос тряпок и бумаг. При этом тебя постоянно подгоняют, ты лихорадочно пытаешься всё разложить по своим пакетам, папкам, чехлам. И все это сопровождается угнетающей суетой и менторским, не терпящим возражений тоном представителей исполнительной власти.

Противная процедура, скажу я вам.

В комнате обыска челябинского СИЗО я встретил другого пээлэсника. Его звали Алексей X. из Оренбурга. Худощавый молодой человек с восточным разрезом глаз, очень спокойный, почти невозмутимый, тихий и вежливый. Одет был полностью в государственную одежду: шапка, бушлат, видавшая виды роба. Прикид вызывал тоску. Все вещи его умещались в маленькую сумочку. С моими двумя сумками и в вольной спортивной зимней одежде я казался себе зажиточным буржуем.

В «Столыпине» нас посадили в одно купе. Мы познакомились и, как это бывает у зэков, разговорились. Так я узнал, что все его личные вещи отобрали после суда в Оренбурге и что условия содержания там издевательские. Полный запрет почти на всё, все передвижения вниз головой, с тобой не разговаривают — лают. В связи с тем, что Оренбургский централ находится рядом с «Черным дельфином», порядки в СИЗО именно оттуда, но только жестче, чем в самой колонии. Чем это объясняется — чрезмерным усердием или склонностью к садизму, — неясно.

От Алексея я получил подтверждение той информации, что слышал раньше. Да, там забивали до смерти, оставляли калеками, ломая киянками копчик. Издевались: загибали при ходьбе, не пропускали писем, запрещали курить, не разрешали тапочки, в туалет можно было ходить только с разрешения, спать можно было только при свете и с руками поверх одеяла; вместо посылки вам могли кинуть горсть конфет в кормушку и т. д. Но верхом издевательства было такое: твою задницу отбивают дубинками до баклажанных цветов, а ты, испытывающий унижение и боль, должен прокричать громко и четко: «Спасибо за науку, гражданин начальник!» И попробуй не поблагодари. Это происходило в начале двухтысячных, когда туда потоком хлынули лыжники, те, кому смертную казнь заменили на ПЛС. Были страшные времена. Сейчас, безусловно, всего этого нету. Но все равно все колонии для пожизненников — это то место, где жить нельзя. Можно только существовать, выживать, доживать, терпеть, сопротивляться, бороться… Но жить — нет!