Михаил Захарин - Приговоренный к пожизненному. Книга, написанная шариковой ручкой

В таких условиях обеспечение лишь одной базовой потребности — безопасности (отсутствия физической боли и страданий) — может восприниматься человеком уже как «нормальные условия». Оставшиеся в колонии порядки и отношение к осужденным можно было напечатать заглавными буквами и повесить в рамку на стене: «ИЗДЕВАТЕЛЬСТВО!» Но то, что за малейшую бессмысленную провинность или в качестве «прописки» перестали избивать дубиналом до синевы на заднице, ногах и спине, уже считалось «наградой». В общем, и на этом спасибо, гражданин начальник. Без всякой иронии я заверяю: это была хорошая новость. Потому что я устал терпеть физическую боль и все эти эксперименты над собой. Потому что я простой человек из плоти и крови. И я когда-нибудь умру. Мы все когда-то умираем, как бы так угадать, чтобы сам, чтоб не в спину ножом…

Новые знакомые превратились в шумную компанию, которая вопреки человеческой психологии со смехом и необъяснимой веселой разухабистостью покатила дальше по этапу в объятия белого сурового севера.

Через пару дней мы прибыли в Киров последний перевалочный пункт перед Харпом. Кировский централ отличался строгими условиями содержания. Расслабухой, как в Екатеринбурге, здесь и не пахло. Я почувствовал это сразу, при первых же словах, произнесенных встречающим нас сотрудником. Это ощущалось при обыске, это витало в атмосфере.

Сотрудники СИЗО обыскали нас по очереди, сводили в туалет, затем посадили всех в один этапный бокс, довольно опрятный и светлый, выложенный плиткой, с большим окном, вид из которого захватывал пару жилых домов. Один дом стоял напротив так близко, что можно было наблюдать кухонную суету счастливых свободных людей в окне пятого этажа. Они, может быть, считали себя и не совсем счастливыми, каждый день наблюдая из своих окон угрюмую тюрьму, копошась в своих бесконечных проблемах и заботах, но вот я так не считал. На эту тему есть замечательный гарик, сочиненный одним хорошо известным поэтом: «Какое это счастье: на свободе / со злобой и обидой через грязь / брести домой по мерзкой непогоде / и чувствовать, что жизнь не удалась».

Вид обыденной суеты в окне чьей-то кухни гипнотизировал, увлекая и загоняя в ностальгию по свободе.

К вечеру нас отвели в баню. Не спеша, с комфортом и наслаждением мы отмокали под горячими струями воды. После долгой дороги это было особенным удовольствием.

Затем нам выдали постельное белье в каптерке. Мы сдали свои вещи, нам разрешили взять с собой самое необходимое (бумагу, ручку, книги, белье, кипятильник, еду) и развели по камерам. Как правило, это всегда одиночные камеры или ШИЗО — крохотные убогие уголочки, стены которых пропитаны безысходной тоской и одиночеством. Энергетика таких камер угнетает человека, заставляя мучиться медленным течением времени. Но одиночные камеры кировского СИЗО были приличные, хоть и маленькие. Светло-голубые стены, большое окно (со щелями), две поднятые шконки на цепях, раковина, унитаз (!), кнопка для вызова «стюарда». Вся стена обклеена правами и обязанностями осужденного-подозреваемого — выписками из федеральных законов, приказов и Уголовного кодекса. Напрягало лишь то, что наш коридорный стюард заглядывал в глазок каждые три-пять минут. Каждое утро приходил врач и спрашивал о здоровье. Кормили неплохо и даже вкусно. На прогулку выводили без наручников, но с собакой и спецназом, который вел себя жестко. Обязательно пнут по ногам, обязательно поставят на растяжку.

На вторые сутки меня посетил Дмитрий, адвокат. К моему удивлению, встреча произошла не в следственных кабинетах административного корпуса, а в отдельной кабинке, находящейся прямо в коридоре со сводчатым потолком в одном из корпусов, возле жилых камер арестантов.

После короткого приветствия мы с Димой выяснили текущее положение дел, из которого следовало, что меня везут в поселок Харп ЯМАО. Я начеркал пару заявлений на свидание с адвокатом. Договорились, что Дима сделает передачу и посетит меня завтра.

На следующий день Дима сообщил мне, что передачу через магазин не разрешили, ссылаясь на какой-то приказ, который якобы не позволяет делать продуктовые передачи осужденным, идущим транзитом. На мой взгляд — чушь полная. Видимо, в моем личном деле стояла пометочка, которая рекомендовала не создавать мне благоприятных условий на пересылках. В Челябинске откровенно издевались надо мной, а в Кирове просто не разрешили передачу. Но это все сущие пустяки, которым просто не придаешь значения. К тому же во время этапа организм мобилизуется, перестраиваясь на аскетичные условия, скитания по грязным тюрьмам и холодным вагонам в их унылом движении. Ты всегда чувствуешь себя голодным, иногда сильно, иногда нет. И даже рад этому, потому что этап — это всегда стресс и опасность, а в опасности лучше оставаться голодным, быть настороже, с обостренными чувствами. Обходиться минимумом.

Дмитрий захватил с собой плитку шоколада и журнал MAXIM. Но не успел я отломить кусочек от плитки, как к нам вошел сотрудник и строго сказал: «Уберите шоколад! У нас здесь не столовая. Кормить осужденных запрещено. (Прямо как особо ценный биологический вид в зоопарке.) Журналы передавать тоже нельзя». Сказал как отрезал и вышел за дверь, продолжая наблюдать за нами через окошко.

Я проглотил выделившуюся про виде лакомства слюну. Дима, пошелестев фольгой, убрал шоколад в кожаный портфель. Мы продолжили разговор.

К концу встречи мы пришли к выводу, что ехать за мной больше нет смысла. Как только я прибуду в колонию поселка Харп, Слава приедет ко мне на свидание, хотя не было уверенности в том, что его пропустят во время моего нахождения в карантине. Этот вывод был сделан на основе примера Платона Лебедева, который приблизительно в это же время был переведен в поселок Харп в колонию ИК-3 (неподалеку от ИК-18, куда я направлялся), где его адвокатам было отказано в свидании, пока он находился в карантине. Но у нас не политика. Решили попробовать.

От Кирова до Харпа около суток пути. Мы ехали впятером, размещенные по двум купе. Рядом разместились осужденные девчонки, одна беременная. Весь вагон был полон зэками со строгого и особого режима. Они были угрюмы и молчаливы. Ко всеобщему изумлению, мы периодически взрывались смехом на весь «Столыпин». Я не знаю, почему так получилось, что мы, приговоренные к ПЛС, ехали на встречу со своей участью в разухабистом, неприлично веселом настроении, как будто нас ожидала не угрюмая тьма лет в кошмарных условиях, а колония-поселение при цветущем саде. Но это было так. Мы громко смеялись, не обращая внимания на приговор. Шутили с девчонками, обменивались историями с кировским конвоем. Приговоренные к сроку люди — молодые и старые — ютились плотнячком в своих тесных купе и недоумевали: отчего нам, пыжикам, так весело? Не нас ли, бедолаг, везут в сторону пенитенциарного ада, в объятия бесконечных мытарств и страданий?