Михаил Захарин - Приговоренный к пожизненному. Книга, написанная шариковой ручкой

Примерно об этом я думал, когда нас везли обратно на Байкальскую в УБОП. Снова с шапкой на глазах, голова между колен, я сосредотачивался на звуках. Звук мотора, рации, улицы, голоса оперов — все звуки были неотвратимо тревожные, потому что предвещали продолжение начатого.

Так и было. Привезли, сунули в душный кабинет, посадили на стул — и началось! Их настырные вопросы, мои «неправильные» ответы. Затем шли крики, размахи, удары, стоны. Но у меня были новые силы, я теперь знал, что обо мне кто-то заботится прямо сейчас. И все, что мне нужно, — это только терпеть и держаться.

Это продолжалось недолго и не так свирепо, как прошлой ночью. Их первая атака была неудачной, но теперь им было некуда спешить. Впереди у них было два месяца, и было видно, что они экономят силы перед следующим рывком. А ведь за два месяца можно разговорить кого угодно, даже лошадь.

К вечеру это закончилось. Я помню, как сидел на стуле, замученный этими двумя сутками, усталый, тяжелый, как огромная ржавая баржа, нагруженная речным песком. Сидел с опущенной головой, рассматривал узор линолеума. И не было сил двигаться, обращать на кого-то внимание, отвечать на вопросы, ожидать удара, даже мысли еле переваливались из одного полушария в другое.

Я устал. Не смертельно, но устал. Не настолько, чтобы почувствовать безразличие к жизни. Но настолько, чтобы хотеть побыстрее уехать в СИЗО, побыстрее из этих душных, противных кабинетов.

И тут все засобирались.

В тюрьму нас привезли вечером, когда смеркалось. Несколько машин встало возле ворот. Широкие ворота с маленькой узкой дверью, через которую заводят отдельный спецконтингент (спецэтап). Основная преступная масса, как правило, заезжает через ворота в автозаках, в широту этой тюремной пасти. Пасть захлопывается. Выход отсюда почти невозможен. Он доступен лишь ничтожно малому проценту — наисчастливейшим счастливчикам, рожденным под удачливым светом чьих-то звезд на погонах. Обычно это звезды их пап, родственников, друзей, друзей их друзей. Обыватели не выходят. Обыватели сидят, поправляя статистику посадок. (На момент написания этих строк, к сведению, — количество оправдательных приговоров по стране составляло 1% (!) из всех уголовных дел. Задумайтесь над цифрой — 1%. Мы привыкли карать и наказывать, но не прощать.)

Я четко помню состояние того момента — пересечение границ двух миров. Вот сейчас откроют дверь, я шагну в нее и окажусь в чуждом мне и опасном мире, где застревают надолго, где ломаются судьбы.

Как и любого первохода, меня пугала неизвестность. Невозможность быть готовым к тому, с чем еще не сталкивался. Это сейчас я могу сказать, что надо всего лишь быть собой, быть внимательным, предельно собранным и не бояться, потому что везде люди — человеки. Но тогда для меня это был новый опыт, и я чувствовал себя неуютно. Меня не пугала тюрьма, нет. Меня наполняло чувство волнующего любопытства, неизбежных знакомств с опасностью, ее необратимость. Я даже не представлял, насколько все будет опасно. Поэтому и не боялся, не знаючи. Мне казалось, что я избегал более крупного зла через принятие мелкого. Это казалось временным спасением, отдыхом. Я не знал тогда, что для меня тяжелее — СИЗО либо УБОП. На самом деле оказалось, что это два взаимодополняющих элемента одной злой силы подавления личности.

Итак! Я в тюрьме. Здесь оказалось всё, как я себе и представлял. Темные коридоры, бетон, вонь спертого воздуха, противные рожи, ненормативная лексика, прокуренные голоса, хамство, надменность и неуважение инспекторов. И совершенно дикое безразличие к человеческой единице. Все то ценное, что ты так старательно собирал по пути, все, что ты уважал в себе и ценил, чем гордился, там в мгновение скукоживалось или уходило куда-то на дно твоей личности. Тебя как бы обнулили. Ты в новом мире. И тебе снова приходится доказывать этому «новому миру», его обитателям, что ты что-то значишь! Что ты есть! И что тебя следует уважать.

В комнате обыска бардак и разруха, рассыпанный чай, сломанные сигареты, пачки, упаковки, пакеты, бумага, обертки, бычки, шелуха от семечек и прочий мусор. На полу, на столе, под столом, в урне, возле урны.

Здесь меня обыскивают двое, раздевая до трусов. Потом закрывают в маленький, темный вонючий боксик с маленькими дырочками вместо глазка. Я подсматриваю за происходящим через них. Наблюдаю, как обыскивают моих друзей. Потом нас по очереди фотографируют. Записывают наши данные, делают карточки. Формальности.

Затем снова разводят по боксикам, где мы находимся около часа. В них нет света, хоть глаз выколи. Воняет мочой и прокуренными стенами. Кубатура пространства чуть больше обычного лифта. Это ад для клаустрофоба. Темнота, вонь и тревога — вот мои первые ощущения от тюрьмы.

О чем я думал? Я помню, я думал о камере, в которую мне предстояло войти. Я думал: что за люди будут в ней? Как они поведут себя и как мне вести себя с ними? Это было ново, слегка любопытно, слегка волнительно, как при поступлении в новую школу.

Чуть позже привезли вечерний этап, человек двадцать — тридцать оголтелых зэков. Было любопытно рассматривать эти чужие, не всегда красивые лица. Слушать их речь, впитывать их мимику, чувствовать вибрацию их темной энергетики, распознавая в них потенциальную угрозу. Они смеялись, курили, матерились, их лица были усталыми и одиозными, как казалось на первый взгляд. С ними нас и повели к нашим первым камерам. Мы шли по длинным-длинным сырым коридорам. В этот момент нам всем четверым удалось соединиться. Впервые за последние трое суток. И как хорошо, что те коридоры были такими длинными. У нас было несколько минут для сбивчивого, быстрого разговора, краткого обмена информацией и поддержки друг друга. Мы хоть и были в беде, но минутная радость встречи и объединения захлестывала нашу общую беду. В это время мы быстро определились, что с нами происходит, насколько это серьезно, и согласовали общую модель поведения на следствии. Молчать! Ни в чем не сознаваться! Ничего не подписывать! Ни с чем не соглашаться, никому не верить! И главное — держаться, несмотря ни на что. Адвокаты работают, нас пробуют вытащить. Я помню, что это были мои слова.

Коротко справились о состоянии здоровья, взбодрились. Этой короткой беседой мы здорово поддержали друг друга. Каждый из нас не одинок — мы вместе. У нас одна беда, но мы выстоим. Так я размышлял, идя по коридору со своими друзьями. Мы шли вчетвером, полуобнявшись, прижимаясь друг к другу, шепча друг другу и доверяя. А вокруг нас матерые зэки гудели о своих тюремных заботах. Впереди шел с карточками дежурный, возглавляя все это шумное действие. Он громко покрикивал, сотрясая влажный воздух своими директивами и звоном ключей.