Михаил Захарин - Приговоренный к пожизненному. Книга, написанная шариковой ручкой

Мол, ты чё, лошара, не видишь, что воды нет?

Мне сразу не понравился его тон, его манера поведения и он сам. Слово за слово, и динамика нашего разговора начала приобретать конфликтную форму. Вот представьте мое состояние: после всего, что со мной произошло в течение последних полутора суток, после всех пыток, избиений, допросов, лишения сна, воды, еды и всей этой нервотрепки, когда я уже мечтал об этой камере, где наконец-то смогу отдохнуть от всего, мне попадается на пути этот гондон с нахальными и бесцеремонными манерами пересидка! Я был адски вымотан, а тут он начинает передо мной гнуть ветки. Это было последней каплей в чаше моего терпения. И я сорвался.

В общем, не вдаваясь в подробности нашей короткой, жесткой, но эффективной дискуссии, — я дал всем троим пассажирам (а те двое за него впрягались) понять, что я о них думаю, и настоятельно посоветовал прикрыть им свои поганые жала. Но главное, я доходчиво довел до их тупых голов, что не буду катать с ними вату. А если кто-то против того, чтобы я отдохнул, то я незамедлительно сломаю ему нос. И переспросил всех троих: «Кто хочет еще продолжить разговор?»

И всё. Как бабка отшептала. Сразу вспомнили о хороших манерах: «на, закуривай», «давай на руки полью» и т. д. Я выкурил сигарету вонючей «Примы». Поднял воротник своей джинсовки. Лег на голые деревянные нары, не удостоив никого разговорами. Глубоко вздохнул и через минуту, под гул тревожных мыслей, соскользнул в сон.

Долгожданный, целебный, всё устраняющий сон. Спать, чтобы накопить сил, перезапустить себя, обнулиться.

По пробуждении при первых движениях я почувствовал себя так, словно на мне вчера разворачивался бульдозер. Все кости, мышцы, связки, сочленения хрящей, голова, суставы — всё дико кричало болью! И сразу было понятно, каким местам досталось больше. Я чувствовал себя как старый, ржавый дедушкин велосипед, который благоразумней было бы катить рядышком, а не эксплуатировать по назначению. Но за эту ночь я успел перевести дух, перегруппироваться и собраться с мыслями. И психологически я был готов к новому этапу начавшихся вчера экстремальных соревнований. Мне нельзя было их проигрывать. Никак!

Утром за нами приехали опера. Когда мне отдавали вещи, ремня Ferre среди них не оказалось. На вопрос: «Где ремень?» — новая смена наглых, неряшливых мусоров, от которых пахло луком, пожала плечами: «Какой ремень?»

Мыши.

Я был не в том правовом положении и настроении, чтобы начинать качать права. Сейчас мне было важнее сосредоточиться на том, куда меня повезут и как выживать дальше. А когда стоит задача физического выживания (задача эволюционного характера), то все материальное занимает свое положенное ничтожное место, потому что всякая вещь обесценивается без человека.

Нас увезли обратно на Байкальскую в УБОП, и при этом никого из пацанов я не видел. Лишь чувствовал, что кто-то из них сейчас едет рядом, в соседней машине. На голову мне надели черную шапочку, и всю дорогу я слушал шум мотора, голоса и стук собственного сердца.

В кабинете я уже было приготовился к новым побоям, но, к моему «облегчению», меня пока просто поставили в угол. И я долго рассматривал незамысловатые узоры дешевых обоев. Это мне напомнило одну сцену из детства, когда отец меня наказывал за разгильдяйство подобным образом. В детстве было легче. Я мог сойти с места, присесть и отдохнуть, пока никто не видит. Я знал, что меня скоро простят. А сейчас — ничего подобного.

Когда стоишь неподвижно час-другой, начинают болеть колени и позвоночник, особенно когда он травмирован усердием спортивного юношества. Позже начинают ныть ломовой болью плечевые суставы, оттого что твои руки уже несколько часов подряд застегнуты сзади. И от этой экзекуции начинаешь жалеть, что тебя не бьют.

В кабинет заходил Сявкин, что-то ехидно пробрасывал про «рассказать», «очистить душу». После него меня посетил какой-то красномордый, пузатый, грозный милицейский полубог. Он на меня фыркал, кричал, впечатляюще угрожал, брызгая слюной. Заходили другие штатные оперативники. Выпытывали, выматывали меня вопросами, угрозами, откосами, срезами, отвесами. По их словам, я определенно был уже не жилец. В их словах, глазах была неприятная для меня убежденность. Блеф на краю отчаянной правды. Мне начинала надоедать эта карусель предсказаний моего будущего. Нервировало.

Я стоял в углу, переминаясь с ноги на ногу, чередуя нагрузку с одного колена на другое. В кабинете снова было душно. Потели подмышки, хотелось пить и глотнуть свежего воздуха. Стоял солнечный день. Я слушал шум машин и троллейбусов, пролетающих под окнами по своим маршрутам.

Я поймал себя на том, что стал по-другому слышать звуки уличной жизни.

После обеда нас четверых доставили в суд для избрания меры пресечения. Так что я увидел пацанов и Славу (адвоката), который с крыльца жестикулировал мне, что он включается в мою защиту. Это было отличной для меня новостью, отозвавшейся внутренним ликованием. Наконец-то я увидел и почувствовал поддержку извне.

В суд нас поднимали по двое. Та адвокатесса, что бралась защищать меня, узнав, что у меня есть свой адвокат, сразу щелкнула хвостом, сказав, что «в паре не работает». Мне было наплевать. Теперь у меня был Слава.

Я увидел Пашку. Его лицо очень пострадало. Нос был сломан и одна половина фейса была раздута, как грелка. Глаза его заплыли желто-фиолетовыми опухолями. Кругом ссадины. Он был неузнаваем. Я смог узнать его только по светлым волосам и кожаному пуховику. Его лицо было гротескное, какое-то ненастоящее, раздутое, игрушечное. На фоне его побоев мои синяки и ссадины выглядели бледно.

На суде я заявил, что желаю, чтобы мои интересы представлял адвокат Слава. Мое ходатайство рассмотрели тут же и удовлетворили. После этого я вкратце посвятил Славу в то, что с нами происходит, а он объяснил, что нужно делать и как себя вести. Затем ко мне (как и ко всем) применили меру пресечения, непосредственно связанную с лишением свободы.

Непосредственно два месяца. Доводы для задержания — до тошноты избитые шаблоны, банальные и несостоятельные. Ну, знаете, как обычно: «может скрыться от следствия», «оказать давление на свидетелей» (каких?), «подозревается в совершении тяжких преступлений» и прочая лабуда.

Два месяца — это верняк тюрьма!

«You are always welcome!» — говорят наши суды. Шансы на иную меру пресечения даже не рассматривались. В суде словосочетания «под залог» и «под подписку о невыезде» — всего лишь пустой звук из уст адвокатов, проформа с нулевой вероятностью. Все прошло быстро, суд не маялся решением дилеммы.

В коридоре (пока ждали) я видел брата. Брат видел меня. Злые люди в черных масках не давали нам обмолвиться словом, не разрешали приблизиться, словно наше общение было угрозой для окружающего мира. Скорее — для следствия. Изоляция чтилась строго! Нельзя позволить кому-либо или чему-либо поднять мне дух, настроение, вселить уверенность. В идеале следствие, по их критериям, должно соответствовать эффекту «волчьей ямы», куда провалился — и всё! Где темно, одиноко и губительно. Человек напуган ситуацией, и если его долго никто не поддерживает и держат в неопределенности, то его страх переходит в панику, паника — в отчаяние, а отчаяние парализует рассудок. Без рассудка человек готов принять любое доминирование над собой. И дальше он катится вниз по наклонной, на самое дно своей беды.