Михаил Захарин - Приговоренный к пожизненному. Книга, написанная шариковой ручкой

Я познакомился с Андреем. Обменялись репликами. Нейтрально. Он предложил мне консерву. Я не отказался. По ходу дела он указал на пачку «Примы», на ее цвет, и пальцами сделал круговое движение, показывая, что хата «красная». (Впоследствии оказалось, что Фома — наш товарищ через другого товарища, постарше, на которого — по версии следствия — мы якобы совершали покушение.) После этого жеста я понял, что хоть кто-то здесь не против меня.

Прошло какое-то время. С прогулки привели еще двоих. Отморозок по кличке Нацист и с ним какой-то ублюдок. Проснувшееся тело было отвратительного вида и поведения тоже. После минутного общения стало ясно, что угрозу представляет именно Нацист. Он вел себя нагло, уверенно, нахально, задавал много вопросов по делу: что, откуда, куда, зачем, почему? Старался меня запутать, зацепить, спровоцировать, поймать на лжи. Я понял, что он ждет, пока я споткнусь. Понял, что конфликта не избежать. Это вопрос времени.

Я разговаривал спокойно, не нервничал, но внутри сжимался, как пружина. Место в камере не оставляло возможности для драки. Там негде было размахнуться. В таких камерах не дерутся, в таких камерах возятся и душат. Единственное преимущество — это преимущество первого удара. Неожиданного и сокрушительного. В противном случае шансов нет! Последствия страшны. Я лихорадочно прикидывал, что делать. Нацист был лысым, крепкого телосложения, весь в татуировках. Отморозок. Если учитывать сумасшедшую тесноту хаты и то, что их было двое, то шансы у меня ничтожные. Но мне почему-то страшно не было. Так не бывает страшно ребенку, который в силу отсутствия опыта не испытывал боль от ожога о раскаленную плитку или утюг. Так и мне не был известен масштаб зверств в козлячьих камерах. Поэтому страшно и не было.

Нацист на пару со своим ублюдком честно отрабатывал свой долг перед мусорами. Вцепились в меня, устроив нехилый прессинг, а я нюхал опасность, слушал ее, всматривался в нее, осязал и осмысливал. Пока ничто меня не пугало, но от Нациста веяло каким-то опасным холодком. Нас в камере оставалось трое. Я — против двоих. Камера позволяла маневры, там было где размахнуться. После той, откуда меня привели, эта казалась просторной. Хоть меня и потрепали изрядно за последние трое суток, все равно у меня была определенная уверенность в своих силах, в себя и в то, что со мной не случится ничего дурного. Какая-то иррациональная вера без основы.

Всё, этого человека я увидел только через два с половиной года, на суде. Он пришел со свободы и давал показания (кстати, убедительно, развернуто и красиво) относительно нашего с ним поверхностного знакомства и знакомства с тварью, упомянутой мною выше. Он не соврал ни слова, рассказывая, как Нацист, издеваясь над ним, принудил дать показания против себя и других людей. Но, к счастью, в его случае все обернулось удачно, и скоро он уже был на свободе.

Мы остались втроем. Я — без вещей, посуды, одежды, продуктов. У меня не было даже зубной щетки. Я сел на шконку. Напротив меня Нацист в гондончике, хотя в камере было тепло.

Эта тварь закурила сигарету и начала прощупывать меня. Я слушал его агрессивный монолог с угрозами и описанием всех опасностей, которые меня подстерегают в ближайшем будущем, со всеми жуткими вариациями развития событий. Примеры, детали невероятных вещей, которые происходят в тюрьме с людьми.

Этот монолог длился беспрерывно часа четыре! Язык у него был подвешен хорошо. Он абсолютно не владел нормальным литературным языком, но был виртуозом в тюремной фене с густым применением ненормативной лексики и словооборотами, сложными для восприятия обывательским ухом. Он старался быть убедительным. Лез из кожи вон. Смотрел на мою реакцию, знакомясь с моим психотипом. Я же сидел напротив и молча наблюдал за ним. Без эмоций. Никак не реагируя на его провокации. Это его раздражало. Он брал интонацию выше, чтобы выглядеть страшнее, применял более грубые словообороты, поддевая меня. В двух словах всю его речь можно свести к следующему: он очень опасная личность. Его все знают и боятся. Вся тюрьма от него шарахается. Он способен затянуть к себе в камеру любого и сделать с ним что угодно — от изнасилования и избиения до убийства. И за это ему ничего не будет. Потому что:

а) он работает на мусоров с большими звездами (и они сами его об этом просят);

б) он абсолютно отмороженный;

в) у него «семнадцать лет на рогах» (его слова) и ему терять нечего.

Ну а на меня ему выдали полный карт-бланш и разрешили делать всё что угодно, лишь бы добыть любую информацию по делу, о котором он был уже хорошо осведомлен. Если ему потребуется помощь, он может легко выписать себе еще пару отморозков. И тогда мое пребывание в камере превратится в настоящий ад. (И время показало, что он не врал.) Все это сопровождалось омерзительными историями и красочными деталями безжалостного и жестокого тюремного мира. Он говорил, что ненавидит меня лично и всех моих друзей, потому что — я догадываюсь — ему приказали ненавидеть нас в том оперкабинете, из которого он только что вернулся. Он сказал, что всех пережует, искалечит и выплюнет тюрьма. Он пообещал мне, что к вечеру я уже ему всё напишу и даже буду сам предлагать свое сотрудничество. Эта мразь приводила мне доводы и аргументы, что я сломаюсь, и очень скоро. «Если к вечеру ты ничего не напишешь, — говорил он, — то я подожду, когда ты уснешь, и воткну, например, вот этот гвоздь тебе в ухо или глаз». И показал убедительного размера гвоздь. «Или, бывает, — продолжал он, — что спящего обливают мочой, и уже по пробуждении он едет „в гарем“. Всякое случается, знаешь. Надо быть осторожным».

Второй, Толя, молча тусовался по камере, внимая каждому слову, знаку, жесту Нациста. Он не встревал в разговор, но было видно, что он здесь для того, чтобы помогать ему.

Все вышесказанное имело целью заставить меня волноваться и лишить сна. После таких заявлений я уже не мог расслабиться и позволить себе отдых с закрытыми глазами. И вот с этого момента ты понимаешь, как начинаешь напрягаться.

Он действовал нагло, дерзко, омерзительно, прекрасно осознавая, что у него преимущество передо мной, ведь я в тюрьме находился не больше суток. И пока я не успел сориентироваться — он действовал нахрапом, не давая мне опомниться.

Напряженность росла. Я выбирал тактику поведения. И остановился на неагрессивной защите, решив, что тихое спокойное игнорирование может свести на нет все его попытки чего-то добиться от меня. По крайней мере, я тянул время, осваивался, искал другие выходы. Но точно знал для себя, что если мне будет угрожать опасность, то тогда опасным стану я.

А пока я спокойно, почти равнодушно, глядя ему в лицо, сказал, что я ничего говорить и тем более писать не буду. И что он глубоко заблуждается на мой счет относительно моей причастности к преступлениям, которые мне инкриминируют. Все это большое недоразумение, которое скоро прояснится. Попросил его не напрягаться.