Владимир Нестеренко - Дорога на плаху

— Но помилуйте, погибший никогда не был в зоне Чернобыля! — воскликнул Борис Петраков, когда он получил от кардиолога заключение. — Его носило по Европе, Америке. Он отдыхал в Ялте, на модных Багамах. Он даже не жил на Урале. Может ли кратковременное пребывание в грязной зоне так повлиять на накопление смертоносного металла?

— Все может быть, дорогой сыщик, все может быть. Вы знаете, в чем уникальное свойство ген? Это сочетание их высокой устойчивости, то есть неизменяемости в ряде положений, со способностью к наследуемым изменениям. Нарушить эту вековую защиту может лишь, образно говоря, огромная разрушающая сила, какой является радиоактивный изотоп. Однажды поглощенный банкиром радионуклид нарушил кодировку генетической информации, в результате нарушился контроль и управление генами химических реакций организма, сместились некоторые жизненно важные параметры, и вот вам сбой. И кто знает, что произошло в организме банкира. Меня смущает состояние сердца, оно мне кажется неизношенным, совершенно не таким, какие бывают у людей страдающих, скажем, многолетней стенокардией или врожденным пороком. Ясно, что он не страдал ранее болезнью сердца, нигде не зафиксировано его обращение за помощью, накопление цезия произошло сравнительно быстро.

Санданович, глядя на задумчивое и мрачное лицо Бориса, сам нахмурился и тихо, как бы боясь самого себя, сказал:

— Человек берет на себя слишком много: не всякую стихию природы и даже открытые ее силы он способен подчинить своей воле.

Слушая доктора, Петраков после беседы с Комельковым с горечью вспоминал рассказы Евгении о счастливом детстве, о незабываемых сезонах в пионерском лагере «Таежный»; о любви своих родителей, особенно отца. Ее отец Константин Васильевич (вот где зарыта собака!) почти каждое лето после переезда семьи в Красноярск ездил отдыхать к своему брату в деревню Большой Балчуг и брал с собой дочь. Деревенька раскинулась на правобережье Енисея, выше которого разместился монстр, о котором Борис навел всевозможные справки — секретный горнохимический комбинат, перерабатывающий радиоактивное сырье, первая в стране атомная электростанция, но действующая до сих пор, реакторы которой долгое время охлаждались самотечными водами реки. Случались выбросы комбината, загрязненные радионуклидами, прямо в русло. Самый кровавый головорез выглядит со своим лиходейством ангелочком против уже содеянного зла ядерным монстром и коллективом его обслуживающим. Советское правительство, скрывая истинное положение вещей в интересах государства, а значит и само государство, тем самым обрекало своих граждан на медленную деградацию и вымирание. Он, Борис Петраков, свидетель, а теперь пострадавший от этого преступления: еще девушкой Евгения Рябуша оказалась пораженная радионуклидами, сейчас его жена. Из разряда наблюдателей, он попал в колонну пострадавших, которая растянулась по всей гигантской стране, следя инфарктами, злокачественными опухолями, рождением желтых детей и мутантов с множеством пороков и отклонений от нормы, просто уродами.

— Вы ранее наблюдали подобное? — прервал вопросом свою затянувшуюся паузу Борис.

— Пожалуй, только в случае с Виктором Илюшиным, который, к сожалению, скончался. Смерть дала возможность визуально посмотреть на его сердце. Я склонен утверждать это же самое и в отношении банкира, только с той разницей, что сердце Илюшина молодое. Ему работать да работать, не получи оно смертельную дозу цезия.

Звонок помощника Климова и приглашение на встречу назавтра насторожил Бориса. Он еще не читал акт экспертов проведенного эксперимента, у Бориса не готовы окончательные выводы, а Сергей Петрович приглашает, торопится. За оставшиеся сутки надо форсировать дела. Последние дни прошли в лихорадочной беготне, хлопотах, и он мало видел Евгению. В какие-то мгновения, когда он общался с нею в офисе или поздним вечером на квартире, ему казалось, что жена изменяется. Может быть, это беспочвенные подозрения, навеянные последствиями бесед с Комельковым и Сандановичем, выводами экспертной комиссии по делу Кошелькова? Но в голосе у Жени слышны грубоватые нотки, а она уж не млеет по-прежнему в его объятьях. Но когда в постели Женя клала голову ему на грудь, обхватывала его правой рукой, неприятные подозрения улетучивались. Он ощущал ее все такой же: нежной и ласковой, любящей, стремящейся доставить ему кучу удовольствий, выполнить все его желания, готовой на самопожертвование. С каждым днем с усилием продираясь сквозь тернии, которые всюду развесила современная шальная жизнь, Евгения становилась ему дороже и дороже. Ее недомогание, боль, неудовлетворенность воспринимал как свои, моля Бога оставить ее тело и душу в покое и переложить всю тяжесть неурядиц, страхов на его плечи, на его душу. Он вынесет все за двоих. Она же, он видел, тоже стремилась защитить его от тяжестей жизни и работы, твердя ему, что все должно быть на двоих: и радость, и горе и совсем будет несправедливым, если все достанется одному. Вдвоем всегда все легче переносить, потому и существует дружба, брак, семья. Он соглашался, целовал ее и говорил, что счастлив с нею и благодарит Бога, за то, что Он дал ему в жены такого замечательного и чуткого человека. Всю ночь Борис пробыл в лаборатории экспертов, готовя результаты эксперимента, несколько раз звонил Жени, она ответила лишь на первый звонок, далее телефон молчал. Скорее всего, Женя накрыла его подушкой, чтобы не мешал спать.

О предстоящей встрече с Климовым Борис собирался сказать жене утром, когда на минутку заедет домой, убедиться, что с Евгенией все в порядке. Но квартира оказалась пустой. Видно, Женя отправилась с утра по магазинам. Оставив короткую записку, он заторопился по делам с чувством какого-то беспокойства, какой-то неприятности, касающейся Жени. Может быть, это исходило от того, что Комельков окончательно не поставил диагноз недомоганий жены, ссылаясь на неполученную консультацию того, с кем он хотел поделиться наблюдениями за пациенткой. Это волновало обоих, полагающих, что коль врач проявляет неуверенность столь длительное время, дело серьезное.

Это предчувствие подтвердилось, когда в приемной генерала Борис увидел самого Комелькова. Их тотчас же пригласили в кабинет, как только появился Борис.

Евгения не накрывала телефон подушкой. После первого вечернего звонка мужа, когда он сказал, что задерживается на неопределенное время, но будет звонить ей, она раздраженно отбросила трубку и услышала чей-то зов. Он доносился из коридора. Голос был знаком. Она уже слышала его. Был он хрипловат, тонок, но мужской. В эту же секунду она почувствовала, что внизу живота у нее что-то напряглось и стало тесно. Она знала, что это такое. Ощупав эту тесноту, она грубо рассмеялась, оделась и вышла в коридор, навстречу зову. На голове у нее сидела изящно заломленная мужская меховая кепи, купленная ею на днях, из-под которой курчавились ее пышные волосы. На груди повязан шарфик Бориса, а на плечах его демисезонное пальто. Голубые джинсы и сапожки на низком каблуке, замыкали ее наряд. На плече висела ее раздвижная сумочка отяжеленная гантелей, которой Борис занимался утрами. Здесь же лежал огромный кухонный нож, напоминающий меч римского легионера. Евгения сунула эти предметы в сумочку на всякий случай и, не чувствуя веса, вышла из подъезда. Зов привел ее на Белорусский вокзал. Взяв билет до Гомеля, где у нее нет ни родных, ни знакомых, но разлегся радиационный след от ядерного взрыва, она повстречалась с человеком с тонким и хрипловатым голосом, так напоминающий мужской. Он был одет точь-в-точь, как и она. Только вульгарно горели огромные голубые глаза. Но на алых губах не было помады, лишь в уголках гнездилось не высказанное презрение ко всему окружающему миру. Он шел рядом с Евгенией, чуть-чуть приотстав.