Михай Фёльдеш - Приказ

Вдова уложила наличные деньги и драгоценности в миниатюрный сейф, документы она разорвала и клочки высыпала на стол. Эта гордая и решительная женщина признавала себя побежденной. С этого момента она все на свете считала бесполезным: и имущество, и деньги, и дела. Даже сын больше не интересовал ее. Он умер для нее. Неожиданно Сударыню охватило одно-единственное желание — последовать на кладбище вслед за своими именитыми предками. Ей захотелось очутиться в тишине фамильного гранитного склепа, на котором были выбиты слова: «Семейство Марошффи и Нитш». У нее уже не было желания изменить то, что случилось. Правда, в глубине души Сударыне хотелось найти такие слова, которые могли бы все переменить. Но время шло, а нужные слова не приходили в голову. Она обошла всю квартиру, осмотрела каждую вещь, словно прощаясь с нею. Особенно долго она разглядывала семейные портреты, как бы соизмеряя настоящее с далеким прошлым. Немного позже она сожгла какие-то письма, несколько фотографий, напомнивших ей о днях молодости.

Все это она сделала не потому, что Альби толкал ее на это. Нет, конечно, Сударыня и не собиралась кончать жизнь самоубийством. Просто в тот момент она вообще ничего не хотела, и это было плохо.

Марошффи, хотя, разумеется, и не в полной мере, понимал состояние матери и от души жалел ее. Однако помочь ей он ничем не мог. В жизни бывают минуты, когда пути людей расходятся в разные стороны, и нет такой силы, которая могла бы что-то изменить. Теперь такой момент наступил в жизни Альби и его матери.

«Может быть, мне все-таки попробовать как-то объясниться с ней?» — подумал Марошффи, но понял, что это ничего не даст, потому что в жизни человека бывают решения, которые невозможно объяснить, само объяснение делает их бессмысленными. Иное решение приходит к человеку буквально под воздействием догадки или предчувствия, которые трудно выразить словами. Вот и сейчас Альби никак не мог высказать все те впечатления, которые накопились у него за четыре года войны. Язык его словно парализовало, и бесчисленные мысли и воспоминания, пришедшие ему в голову, было невозможно выразить словами. Тут для ясности нужно было бы процитировать и кое-какие сводки генерального штаба, раскрыть списки потерь, рассказать о глупостях, высказываемых разными генералами, пролить свет на диверсии, совершаемые военными и политиками, и на многое-многое другое.

Совершенно неожиданно для самого себя Марошффи вспомнил 1915 год, когда он был в Белграде.

Тогда перед ним стояла задача узнать, каким воздухом дышит сербская столица после того, как по ней прошли войска империи и рейхсвера. Тогда в Белграде жило пятнадцать тысяч несчастных граждан, война превратила город в огромную мусорную свалку.

Сопровождал Альби один серб из Бачки, который одновременно служил ему и переводчиком. Этот серб все показал Альби: и разрушенные дома на берегу Дуная, и опустошенный центр с его еще недавно веселыми улицами, по которым теперь толпами ходили немецкие и венгерские солдаты.

— Вот цитадель, которую сербы защищали до последнего патрона, — объяснял Альби его провожатый. — А вон там находится Цыганский остров, на котором четыре тысячи могил сербских солдат. А вот это отель «Крагуевац», где обычно останавливались скотопромышленники. Вот там — улица Сава, а там — улица Балкан, на которых никто не живет. Это отель «Бристоль», некогда самая фешенебельная гостиница в городе. Из кафе теперь высовывают головы лошади, потому что там устроены конюшни для армии стран-победительниц. Писатели и поэты, художники и скульпторы раньше проживали в отеле «Салоники», где теперь дом терпимости для военных. Вот посмотрите внимательно вон туда: там улица Терезии и улица Милан, в мирное время это были веселые улицы. На площади герцога Шандора шрапнель изуродовала деревья… — Он был слишком смелым, этот переводчик-серб. — Извините меня, господин офицер, — продолжал он, — но я должен сказать, что война — паршивое и бессмысленное дело.

Марошффи пропустил замечание переводчика мимо ушей.

Они пошли дальше по разрушенному городу, но где бы они ни появлялись, Марошффи чувствовал, что население ненавидит его, потому что видит в нем чужого, заносчивого оккупанта-офицера, солдаты которого отправляли естественные потребности в королевском дворце, превратив королевскую спальню в клозет. Эти же солдаты разрушили и разобрали памятник сербским героям.

В одну из оставшихся целыми комнату отеля «Москва», где до войны обычно устраивали встречи представители высшего белградского общества, к Марошффи привели сербского социалиста, руки которого были связаны за спиной. Ему было приказано откровенно сказать, что он думает о современном положении.

Марошффи записал его слова:

«Вы отняли у нас свободу, нашу демократию, которая отличается от вашей. Наш король мог остановиться на улице и вести разговор и даже спор с представителями народа, а ваш может только приказывать открыть огонь по забастовщикам. Мы не любим ни русского царя, ни австрийского или немецкого императора, мы просто-напросто хотим остаться сербами. И пусть сейчас вы здесь, но не думайте, что вы нас победили! Запомните раз и навсегда, паршивые иностранцы, пролитая нами кровь обернется против вас и вы захлебнетесь в ней!»

Эти слова были сказаны Миланом Драговичем, Его вскоре приговорили к смертной казни и расстреляли.

К тому времени Марошффи уже освободился от той эмоциональной грязи, которой в Галиции многие запачкались. Альби видел непролазную грязь польских полей, видел крохотные деревушки, разрушенные войной, где среди развалин домишек встречались на каждом шагу убогие солдатские могилы.

Он видел труп молодой польской учительницы Ядвиги Гниздил, изнасилованной изголодавшимися по женскому телу немецкими солдатами и брошенной среди развалин сожженной ими же школы. Она так и лежала, прижав к груди ученические тетрадки. Там же они расстреляли одного украинского крестьянина, у которого солдаты забрали корову и которому нечем было кормить четверых, детишек.

Марошффи с ужасом воспринимал все это. Во время этой войны в долине реки Ипр были применены отравляющие газы, танки давили гусеницами лежавших на земле раненых, а самолеты бомбили полевые госпитали. На отдельных участках фронта на один квадратный метр приходилось по сто десять килограммов железа в виде пуль и снарядов, дальнобойные пушки типа «большая Берта» сеяли массовую смерть.

А полевой священник Задравец в своих проповедях наставлял солдат:

— Жизнь наша — это вечное рождение и вечная смерть! Миллионы людей лежат в могилах, и даже в благословенные дни мира умирает множество людей — таков порядок жизни. Так не бойтесь же смерти и не щадите врагов своих: только бесчестная смерть может быть преступлением перед господом богом!