Михай Фёльдеш - Приказ

Я жива и здорова. Живу жизнью затворницы, целыми днями читаю и подолгу играю на фортепьяно. Правда, меня то и дело приглашают на различного рода встречи и вечера, так как в Вене светская жизнь бьет ключом. Здесь собралось прямо-таки фантастическое международное общество, но меня сейчас такая жизнь нисколько не прельщает. Особенно земляки-венгры, которые много хвастают, скандалят и шумят. Причем все до одного графы. Один друг моего отца, почтенный венский господин старого закала, утверждает, что у меня талант пианистки и, по его мнению, мне необходимо учиться дальше.

Твоя фотография в серебряной рамке стоит у меня на рояле. Когда я играю, а я уже говорила, что играю много, то постоянно смотрю на тебя. Порой на меня нападает тоска, я на чем свет тогда ругаю себя за то, что уехала из дома без тебя. Я очень сожалею, что тогда стремление уехать из Пешта было сильнее, чем желание остаться…

Это мое письмо в Пешт взялся доставить один из служащих Дунайского банка, который едет туда по служебным делам. Он порядочный человек, его здесь очень уважают, мою просьбу он воспринял как награду. Жаль только, что в Пеште он пробудет всего два дня. Не знаю, удастся ли ему встретиться с тобой. Если он тебя увидит, то очень прошу тебя, выслушай его терпеливо. Он тебе много чего расскажет, в том числе и о моей тайне, узнав которую, тебе, возможно, легче будет принять окончательное решение…

Я же теперь на этой бесчувственной бумаге могу и хочу написать тебе: люблю тебя, обожаю тебя и невероятно скучаю по тебе…

Передай мне весточку с податчиком сего письма… Чего не можешь написать, скажи ему словами. Умоляю тебя: ни на минуту не забывай, что я жду тебя, скучаю по тебе, если можешь, приезжай поскорее…

Прочитав письмо, Альби точно истолковал отдельные места письма и был твердо уверен в том, что он понял их совершенно правильно.

Затем он принялся за чтение второго письма. Написано оно было в тот же день, о чем свидетельствовала дата.

«Капитан Марошффи! Наш дорогой друг! В настоящее время веди себя так, как должен себя вести офицер, принявший присягу! Ты наверняка знаешь, что бывшие твои боевые друзья, венгерские офицеры королевской и императорской армии, остались прежними и готовятся к завтрашнему дню. Исполняй свой долг, и твое будущее будет обеспечено, а за старое никто тебя и упрекать не станет (имеется в виду твоя деятельность после пребывания в Бадене). Самое же главное для тебя будет заключаться в следующем: в указанное время ты обязан лично явиться к людям, которых тебе назовут. С приветом. Твой старый боевой товарищ».

Марошффи задумался, стараясь отгадать, кто же мог написать это письмо. Руди Шлерн? Патер Шоймар Кристиан? Или кто-нибудь другой? На какое-то мгновение у него появилась мысль передать это явно провокационное письмо в наркомат по внутренним делам, но он тут же передумал и, разорвав письмо на мелкие кусочки, выбросил его.

Альби не мог сразу написать Эрике ответ, но поскольку он теперь знал ее адрес, то решил, что при случае сделает это.

Идя по направлению к Западному вокзалу, он ломал голову над тем, к кому обратиться с просьбой помочь его матери. Через несколько минут этот вопрос был быстро решен, когда в вагоне-ресторане спецпоезда командующего он встретился с Петером и Юлией. Альби рассказал Петеру о своем, деле, и тот взялся помочь ему.

Затем Петер рассказал ему о своем отце, о Юци и ее муже Тиборе Шароше.

— Отец и Юци работают в военном комиссариате. Шарош записался в тридцать вторую бригаду. Должность ему подыскали подходящую: назначили политкомиссаром.

— Ну и как, люди идут добровольно в армию? — поинтересовался Марошффи.

— Толпами! И молодые, и пожилые! — ответила ему Юлия и с чувством продолжала: — Я даже удивляюсь им, ведь большинство из них все четыре года находились на войне, а теперь снова намерены взять в руки оружие. Я встречала и таких, кто еще в тысяча девятьсот четырнадцатом году прослужил в армии три года на действительной службе, но из-за войны протрубил еще целых четыре года. Скоро вся наша молодежь окажется в армии. Какая судьба!.. Какое поколение!..

«В необычно тревожном состоянии мы ехали в Геделле, — записано в дневнике Марошффи. — Всех нас занимал вопрос, действительно ли правительственный совет одобрил приказ Бема о прекращении огня. А вдруг власть Советов капитулировала? Нет, они не капитулировали! Только за два дня девяносто тысяч рабочих взяли в руки оружие. Так, например, 117-й батальон, разгромленный за Тисой, вновь был сформирован. И случилось чудо. Ничего подобного я еще никогда ранее не видел!..»

Марошффи ликовал. Сам факт, что рабочие крупных промышленных предприятий проголосовали за вступление в армию, по сути дела, означал не что иное, как признание ими необходимости всеобщей мобилизации. И хотя закона о создании новой армии правительство не издавало, армия практически уже формировалась.

Свои соображения об использовании спрятанных запасов военного снаряжения Марошффи письменно изложил Штромфельду, а тот сообщил об этом Бела Куну. Однако об этом в дневнике Альби не было записано ни одной строчки. Зато имелась запись о других событиях:

«Маловеры на каждом шагу постоянно твердят: мы очень слабы, надеяться на помощь русских вряд ли можно, а рабочий класс стран Европы хочет мира… Агенты же контрреволюции нашептывают вступающим в армию: «Вы идете на верную смерть! Ради чего? Поймите же наконец, что через две недели, это самое позднее, румынские королевские войска будут уже в Будапеште!..» Если Мардареску с востока, а Летовски с севера одновременно начнут наступление, то наше положение станет более чем критическим…»

Марошффи оценивал теперь создавшееся положение уже не с хладнокровием кадрового военного. С ним произошло то же самое, что и с массами народа: четыре долгих года войны как бы сплотили людей в отношении национальной цели. Это нашло новое отражение и в образе их мышления. Теперь людей оценивали совсем по-иному, чем раньше. Подобное происходило и с Марошффи, хотя этому он не всегда радовался. Особенно тогда, когда он начинал что-нибудь подозревать. Например, он провел резкую грань между Стояновичем и Бертоти. Стоянович остался начальником разведывательного отдела наркомата, а Бертоти перевели в генеральный штаб. Однако донесения каждого из них в центр, как правило, сильно отличались одно от другого. Об этом Марошффи так записал в своем дневнике:

«Все донесения Стояновича носят негативный характер, они мрачны и деморализуют того, кто их читает. У Бертоти такого не наблюдается. Кто же из них прав? Очень важно бы узнать это, так как они дезориентируют Штромфельда…»

С удовлетворением Марошффи заметил, что новое командование становится хозяином положения в стране. Он начал защищать тактику Штромфельда перед Денешфаи и Флейшакером, говоря, что тактику ведения наступления отдельными батальонами необходимо заменить тактикой контрнаступлений, проводимых в большом масштабе.