Александр Бушков - Темнота в солнечный день

– Оба! – сказал Доцент. – Карпуха прется.

Все посмотрели в ту сторону. Действительно, от магазина своей уверенно-хозяйской походочкой неторопливо шагал Карпухин, как всегда, напустив на себя вид провидца, умеющего видеть в землю на метр в глубину.

– А ведь и к нам сейчас прилипнет, – сказал Батуала. – Чижик говорил, он с утра крутится насчет киоска: мол, не слышал ли кто чего. Как будто кто ему скажет, даже если знает… Точно, свернул…

– Гениальная идея в голову стукнула, – сказал Доцент. – А давайте-ка сейчас ему изобразим в три глотки что-нибудь страшно идейное. Спорнем, не докопается? Не будет идейной песне мешать. Мелкая подлянка, да крупной же ему не устроишь…

– Идея, – кивнул Батуала. – Только что ему такое изобразить?

– «Интернационал», – предложил Сенька.

– Не, – сказал Доцент. – Еще политику пришьет, дискредитацию гимна или еще что…

– Когда это он политику шил? Времена не те.

– А ты слова помнишь?

– Да нет. Первый куплет, и то, по-моему, не целиком.

– Вот… пионерское что-нибудь забацать – самим будет неудобно, скажут, вовсе уж нажралась кодла, пионерские песни поет…

– Шевелим мозгами, вот-вот подойдет, змей…

– О! – Доцент поднял палец. – «Бухенвальдский набат». Вот тут уж все должны помнить худо-бедно. Общегородской смотр художественной самодеятельности помните? В семидесятом, к Победе?

– Кто ж его забудет, – хмуро сказал Батуала. – Три недели репетициями да спевками мучили. Аукнулись нам тогда пятерочки по пению.

Они фыркнули дружно. Действительно, аукнулись. Доцента с Батуалой поставили не в последний ряд, где при известном умении можно сачковать и только открывать рот, а в первый, где не отвертишься. Сенька вообще угодил в запевалы, и ему с самых первых репетиций пришлось труднее всех. А место они заняли только третье, как их ни муштровали.

– Заметано. Вполне даже идейно получится. Сейчас, сейчас… пусть до газгольдеров дойдет… И с душой, с комсомольским задором!

Первые аккорды, резкие, отрывистые, зазвучали аккурат тогда, когда Карпухин оказался у газгольдеров. Все трое старательно притворялись, что вовсе не замечают ни его, ни всего окружающего. С абсолютно серьезными лицами урезали:

Карпухин, оказавшись возле них, и в самом деле не делал никаких попыток прервать концерт художественной самодеятельности. Стоял и слушал с непонятным выражением лица. А они старались, выходя на нешуточный пафос:

Понемногу они и сами увлеклись резким ритмом, чуть ли не орали самозабвенно:

Даже какое-то воодушевление появилось, хотелось рвануть еще что-нибудь этакое, бравурное, но в голову приходило исключительно то, что под категорию идейного не подходило. Они молчали.

– Душевно, – заключил Карпухин. – Можете ведь, когда захотите, не только про то, как с девок плавки снимаете… Что это вас потянуло на высокую гражданственность?

– Пионерское детство вспомнили, – сказал Доцент. – Горны-барабаны, металлолом…

– Старшую пионервожатую, – сказал Батуала, мечтательно заводя глаза к небу. – Первую нашу романтическую любовь.

– Ага, – грустно подключился Сенька. – А потом мы узнали, что ее физрук дерет, и потускнела романтика, на грубую жизнь изошла в одночасье…

– Тьфу! – плюнул Карпухин. – Только-только услышал что-то путное, и снова на пошлости скатились…

– Мы-то что? – с видом величайшего простодушия пожал плечами Доцент. – Если физрук ее и в самом деле драл. За что и выперли по тридцать третьей, когда они бдительность потеряли и после физры их в раздевалке застукали в оч-чень интересной позиции…

– Трепачи… – мотнул головой Карпухин. – Помню я эту историю. Его б посадить не мешало, да свезло еноту-потаскуну: ей как раз неделю назад восемнадцать стукнуло. – Он невольно усмехнулся. – Ну ничего, жена ему устроила чемпионат по вольному метанию сковородок… – Он потянул из пачки сигарету, словно бы в некоторой задумчивости. – Вы хоть представляете, про что поете?

– Про Бухенвальд, – сказал Батуала.

– А что такое Бухенвальд?

– Немецко-фашистский лагерь уничтожения, – отчеканил Доцент, как на экзамене.

– Теоретик… – хмыкнул Карпухин. – Украшение политинформаций… А я там был в июне сорок пятого, когда наших офицеров возил, – тогда как раз создали комиссию по расследованию зверств. – Глаза у него стали отрешенные и холодные. – Трупы видел обгорелые, понятно вам? Вам бы показать – вас бы потом неделю закуской выворачивало… Ну ладно. Что вам лекции читать из жизни, все равно не поймете и не проникнетесь… Про киоск «Фрукты-овощи» слышали?

– Что грабанули его?

– Ну да.

– Слышали. Весь район слышал.

– И что думаете?

– А что тут думать? – ответил за всех Батуала. – Грабанули и грабанули, нам-то что? Залетные всё.

– Думаешь?

– Думаю. Житья в последнее время не стало от залетных. Вчера девчонку в кусты тащили, позавчера киоск подломили…

Карпухин добавил ему в тон:

– А «Запорожец» с Трудовой, тридцать два, на прошлой неделе тоже залетные в лес укатили…

– А кому ж еще? – очень натурально удивился Доцент.

– Ну да, вы у нас ангелочки… И возле «Запорожца» вас не было, и возле киоска?

– А что, кто-то говорит, что у киоска мы были?

– Да говорили бы, я бы с вами так свойски не болтал… Ну «Запорожец» – ладно, ненамного тянет. А вот киоск – это уже посерьезнее. – Карпухин, подняв глаза к небу, пошевелил губами. – Не тянет на кражу в особо крупных размерах, но и не мелочь. Арбузов сто восемнадцать килограммов, винограда ящик, пятнадцать кило, яблок десять кило, компота вишневого ящик…

Доцент грязно выругался про себя – и то же, без сомнения, проделали остальные. Как ни прикидывай, арбузов они унесли самое большее килограммов с полсотни. В очередной раз прав оказался Катай: эти жирные сучки с превеликой радостью повесили на них то ли собственную недостачу, то ли то, что сами по домам первым делом растащили ранним утречком, увидев взломанный ларек…