Александр Бушков - Темнота в солнечный день

– Это у нее насовсем или нет?

– Врачи говорят – очень может быть, и не насовсем.

– Ну тогда еще раз поздравляю. Счастливчик…

– Да, конечно… – сказал Митя рассеянно (та самая, пляжная, загнанная вроде бы глубоко в подсознание мысль неприятно ворохнулась). – Еще раз спасибо, Гош, я пошел…

Он выпростал голову из машины, тут же зафырчавшей мотором, и смачно выругался про себя, обнаружив на дистанции всего-то двух шагах герра коменданта, орденоносца и моралиста. Но чувств своих никак не выдал, прощально махнул отъехавшей «Победе» (его ровеснице, но прямо-таки блестевшей – Гошин отец был ярым любителем возиться с машиной и Гошку к тому же сызмальства приучил, так что «драндулетом» «Победу» мог назвать только посторонний идиот). Вежливо раскланялся:

– Вечер добрый, товарищ заслуженный учитель Российской Советской Федеративной…

– Ты куда Маринку возил, шустрик? – довольно неприязненно прервал Акимыч.

– Купаться, – безмятежно сказал Митя. – Последние погожие деньки отходят, что ей дома сидеть… – И, видя, как у Акимыча чуточку отвисла челюсть, с хорошо скрытым злорадством, а внешним простодушием добавил: – Не на реку, конечно, я не идиот. На Тахтам. Вы ж местный, коренной, должны знать, что там-то для нее было абсолютно безопасно. Поплавала, позагорала, рада-радешенька. И прекрасно.

– Выдумщик… – проворчал Акимыч все с тем же градусом неприязни.

– А то, – сказал Митя. – Погодите, я ее еще на концерт свожу. В газетах пишут, у нас скоро ансамбль «Самоцветы» приезжает. Чтобы хорошую музыку слушать, глаза не нужны. А там еще что-нибудь придумаю, точно вам говорю… Что ей сидеть, как в КПЗ? Кто сказал, что она совсем не может радоваться жизни? Мы эту лженаучную точку зрения махом на свалку истории отправим…

– Трепло, – буркнул Акимыч. – А сейчас опять к ней намылился? Раз машина уехала?

– Ага, – сказал Митя с тем же видом крайнего простодушия. – Она, между прочим, ничуточки не против, вовсе даже наоборот. Вы еще не поняли?

– Кавалер… – Акимыч явно проглотил матерное слово, неуместное в устах заслуженного учителя РСФСР в разговоре с представителем молодого поколения, воспитателем коего Акимычу велит быть его профессиональный долг. – Давай уж попросту, а? По-мужски. Пользуешься, стервец, что девчонка голодная. Благодетеля разыгрываешь. Ну, свозил ты ее на пляж, на концерт свозишь… А потом? Очень уж мало мест, где ты ее развлекать сможешь. И сведется все к тому, что это она тебя будет развлекать, а кого ты там валяешь на стороне – хрен тебя знает. Удобную игрушечку нашел, паршивец…

Митя медленно подошел к нему вплотную. Сказал с расстановкой:

– Выражения выбирай… Песталоцци.

Страха в глазах Акимыча он не увидел. Ни малейшего. Вообще-то крепок был мужик, и записывать его в «деды» безусловно рановато…

– Ударить хочешь? – спросил Акимыч, кривя губы. – Ну, ударь. В милицию не побегу. Сам заеду. Мне еще не семьдесят, со мной повозиться придется.

– Да ладно тебе, – сказал Митя примирительно. – Сейчас еще начнем друг другу торец полировать, ага… Всю жизнь мечтал. Ты извини, что я тыкаю, но ты ж сам сказал, что разговор у нас мужской. Такие дела, Акимыч… Я тебя, серьезно, не на шутку уважаю. Вот за это самое. – Он показал взглядом на орденские колодки в шесть рядов. – У меня батя всю войну прошел. Иконостас у него поменьше твоего будет, но всю войну. А потом еще японцев потоптал казенными сапогами. Не поднимется у меня на тебя рука, размечтался… Это – с одной стороны. А с другой… В лицо плевать я и тебе не позволю. На таких матах оттаскаю, каких ты и в своей батальонной разведке не слышал. Планок не трону, дело святое, а вот эту цацку, – он бесцеремонно ткнул пальцем в значок «Заслуженный учитель РСФСР», – оторву и в рожу кину. Это регалия штатская, послевоенная, с ней можно… Ну вот если мирно – какого хрена ты меня дешевишь по-всякому? Ты меня с колыбели знаешь, какой я? Ты меня вообще знаешь? Да ни хрена. Пару раз в жизни видел, и то мельком, а уже начал по полочкам раскладывать: удобную игрушку нашел, воспользовался, что девушка голодная… Дурак ты, Акимыч, и не лечишься. Вот тебе и весь сказ.

– Ну да, – ядовито бросил Акимыч. – Ты мне еще насвисти, что ты в нее влюбился без памяти…

– Не буду свистеть, – серьезно сказал Митя. – Врать не буду насчет любви. Но она меня зацепила, понял? И как зацепила, ты б знал… Если у тебя еще стоит, может, и поймешь. Никогда у меня такой раньше не было. И я от нее не отстану, разве что сама прогонит. Ну тогда, что делать, пойду в туман вперевалочку… А пока не прогнала, я здесь, как бы ты ни бесился…

Во взгляде Акимыча появилась некоторая задумчивость, немного потеснившая злость.

– Черт тебя знает… – сказал Акимыч уже немного другим тоном. – Может, я и ляпнул что-то второпях, не подумав… Я три года немцев допрашивал – у меня с языком было хорошо. Наблатыкался, где вранье, где правда. Да и в школе столько лет проработать – это, знаешь ли, практика по выявлению истины… Может, ты и получше, чем мне кажется. Черт тебя знает, сопляка…

– К порядку ведения собрания, – сказал Митя. – Я бы против «сопляка» категорически возразил. Я, Акимыч, не сопляк. Три года работаю, и арбайтен у меня не то чтобы легонький. И зарабатываю поболее иного инженера… а то и побольше тебя. В общем, на своих ногах стою, и крепенько. Не говорю, что я совсем серьезный, но и в несерьезные себя никак зачислять на согласен. Ты, извини, бумажки в кабинете подшиваешь, а я обязан при любой погоде и при любом термометре восемь часов по городу отмахать. И держать этот город в памяти так, как ты и представить не можешь. Так что на «сопляка» я никак не согласен.

– Ладно, принимается возражение с места, – сказал Акимыч уже на полтона ниже. – Может, я и насчет «сопляка» погорячился. Но все равно, поколение ваше…

– Ага! – прямо-таки радостно сказал Митя. – Ага! Вот этого тоже вдоволь наслушались, как же. Не то сейчас поколение, то бишь мы. Не такие мы. Неправильные. И музыка у нас не такая, и девки у нас лядистые, и не так мы летаем, и не так свистим. Примерно так, а? Ну а остальное – детали… Акимыч, а может, все дело в том, что мы на вас, какими вы в молодости были, просто-напросто не похожи?

– Похожи там или нет, а войну мы вытянули, – сказал Акимыч уже не зло, а скорее угрюмо. – И страну потом мы подняли.

– А вот, кстати, про войну, – сказал Митя мнимо нейтральным тоном. – Акимыч, кто был на Даманском? Никак не вы. Нет, конечно, много было воевавших офицеров, кто спорит… Но я-то про солдат. Солдаты были кто? А такие же, как мы, только поколение чуток постарше. А на гражданке, до армии, они были кто? Ясноглазые идеалисты, живущие исключительно по Уставу ВЛКСМ? А хера с дна! И патлы битловские носили, и морду друг другу били на танцах, и портвешок хлебали не из мелкой посуды, и юбки девкам задирали при каждом удобном случае. Ты их лучше меня знать должен, ты их поколение в зрелом возрасте застал. И наверняка ведь точно так же им вслед шипели: не то поколение нынче, не та молодежь пошла… Брючки им узкие дружиннички ножницами резали, прически неправильные уродовали… Я сам не видел, но слышал и читал много. К чему это я? А к тому, что, когда им пришлось под пули идти, они и пошли. Ни один назад не побежал. Мне вот всегда интересно было, да так и не докопался: потом, когда они вернулись с орденами, неужели так никто и не засветил в торец тем дружинничкам, что брюки резали? Или тем, кто за неправильные танцы из комсомола исключал? Ты не знаешь, случайно? Что вообще скажешь, Акимыч?