Александр Бушков - Темнота в солнечный день

– А если рискнуть?

– Рискнуть… – проворчал Акимыч. – Ты же не шахматами будешь играть, а живым человеком, неужели не соображаешь? Короче говоря, очень уж много шансов, что кончится все для Марины очень плохо, и очень мало – что все сложится хорошо.

– И что ты предлагаешь? – серьезно спросил Митя.

– А есть что предложить, Дмитрий, – сказал Акимыч. – Пришел мне тут в голову и такой вариант… Если окажется, что зрение ей не вернуть, может, тебе убиться?

– Нет уж, спасибочки, – сказал Митя, чуточку ошеломленный этим любезным предложением. – Лучше уж поживу еще, привык я к этому занятию, нравится оно мне…

– Ты не понял. Я имею в виду, якобы убиться. – Акимыч говорил серьезно, с расстановкой. – Вот предположим… Марина всех твоих друзей не знает, откуда ей знать? Приходит к ней твой якобы друг, а на самом деле человек от меня… да хотя бы Лёха, мой племянник. Маринка его не знает, они не общались. И сообщает печальную весть, что ты на мотоцикле убился. Долихачился, ага. С недельку еще пожил, успел дать друзьям, когда они тебя в больнице навещали, Маринкин адрес, просил сообщить, чтобы она точно знала, куда ты вдруг подевался, и ничего плохого не думала. Ну а пока они с ней собирались, ты и вовсе помер. Вот такие дела. Она, конечно, горевать будет, первое время изревется… но так гораздо лучше, чем если у вас всё вдребезги поломается через годик-другой, когда она к тебе вовсе уж крепко прикипит… Малой кровью, малыми потерями, говоря военным языком… Как, Дмитрий? Ты подумай как следует, может, так для нее гораздо лучше…

– И думать не буду. Не пойдет.

Акимыч закурил новую сигарету. Казалось, он о чем-то всерьез задумался.

– Значит, так… – сказал он наконец. – Значит, такая у тебя позиция? Ну, следовало ожидать… Ладно. Молчать умеешь?

– Я и так вообще-то не трепло, – сказал Митя. – Да и работа способствует. Знаешь, какие с нас расписки берут, когда устраиваемся? О сохранении не только тайны переписки, но государственной и военной тайны. Серьезно. Ну, особых таких государственных и военных тайн нам как-то не попадается, а вот мелконьких хватает. Хоть они и мелконькие, все равно официально числятся как государственные и военные тайны.

Он нисколечко не врал и не преувеличивал. Всякое бывало. Например, несколько пятиэтажек для офицерских семей стояли у самой ограды военного городка, и с лестничных площадок верхних этажей можно было совершенно точно и без помех подсчитать, сколько в городке (немаленький такой городок, километр на километр) танков и пушек. Они там стоят открыто. Это военная тайна? Безусловно. Инженер, правда, говорил по этому поводу: давно есть спутники-шпионы. Так что супостаты давно уже точно подсчитали, сколько там танков и пушек, зафотографировали на сто рядов (как и наши – ихние стоящие на виду секреты). Но все равно, военная тайна остается.

С государственными точно так же. Широкая советская общественность представления не имела, когда именно намечено достроить БАМ, – об этом ни словечка не было ни в газетах, ни в телевизоре, несмотря на всю шумиху вокруг Байкало-Амурской магистрали. А вот Митя, так уж получилось, знал точные сроки. Как-то с телеграммой ожидал секретаршу в приемной одного серьезного завода, куда приезжал не впервые. И от нечего делать запустил глаз в документы у нее на столе. В одном была указана точная дата начала и конца строительства. И на документе стояло «Секретно» – хотя содержания он был самого, на Митин взгляд, пустякового. Вот вам и государственная тайна, расскажи кому – уголовная ответственность, как значилось в той подписке, что он дал три года назад…

– Ну а если уж что-то насчет Маринки – вообще могила, – сказал Митя твердо.

– Ну вот, чтоб ты знал… У Маринки в Миусске был не то чтобы друг, не то чтобы любовник – возлюбленный. Именно так, самый настоящий возлюбленный, хотя в жизни это словечко и не в ходу. Очень уж высокопарно звучит, да. Но слово не употребляют, а понятие есть. Короче говоря, Маринка в него была влюблена по уши, дружили по-взрослому больше года, собирались пожениться, уже наметили, когда пойдут заявление подавать, – и тут она на мотоцикле влетела… Тогда еще и разговора не было, что ее могут попробовать вылечить, считали, что ослепла навсегда…

Он швырнул окурок под ноги, сердито затоптал и тут же сунул в рот новую сигарету. В приступе мгновенного озарения Митя выдохнул:

– И этот хорь слинял!

– Угадал, – сказал Акимыч, зло кривя губы. – Слинял… (и употребил прилагательное и существительное, которые в устах заслуженного учителя РСФСР, пусть и пребывавшего сейчас не на рабочем места, звучали крайне некультурно). Слинял почти сразу же. Причем, падло такое, слинял хитро. Запудрил ей мозги обстоятельно и красиво: мол, он страшно ребенка хотел, для него ребенок – мечта всей жизни, да и Маринка хотела… но какой теперь может быть ребенок? Очень уж у ребенка была бы несчастная жизнь со слепой мамой. Очень убедительно ей всё это изложил, подробненько так… Сердце у него, мол, кровью обливается, но вынужден он уйти в туман: ребенка хочется страшно, а ему уж под тридцать…

– Она поверила? – помрачнев, спросил Митя.

– Поверила. Да и многие поверили. Хотя многие и не верили. Ты сам миусский, знаешь, что это, по большому счету, маленькая деревня… Кто-то его знал плохо, а кто-то – хорошо… Мы вот с Олегом – это Маринкин батя – ни хрена не поверили. Мать тоже. Попробовала с Маринкой поговорить по душам, да где там… Маринка другое твердила, что он – человек очень благородный и поступать иначе просто не мог, она понимает… Какой там ребенок… Он так и не женился, точно знаю.

– А что за хорь?

– Да бывают такие, встречал, может… Человек приличный, солидный, с хорошей репутацией, гнили на нем не видно… до первого серьезного жизненного излома, когда гниль как раз себя и проявит. Инженер, ударник коммунистического труда, облико морале на высоте, характеристика, как у Штирлица в СД… Папа – шишка в горкоме партии… а впрочем, это к делу отношения не имеет, гнили у любого найтись может немало, неважно, кто он тем… В общем, ситуация насквозь понятная: красавица жена его весьма бы устраивала, а вот слепая красавица жена ему явно была не нужна категорически. Да и родня, начиная с мамочки, начала оравой зудеть в уши, чтоб не вздумал нянькой при слепой жене становиться. Вот он и соскочил, причем, сволочь, надо признать, изящно. Не просто слинял, а красивое романтическое обоснование подвел…

Митя произнес смачную тираду слов из десяти, среди которых цензурных как-то не имелось, даже предлогов не было.

– Вот именно, – сказал Акимыч. – Оно самое и есть…

– Так она что, не допёрла?

– Пацан ты еще, Дмитрий… Ну хотя бы в книгах читал, что влюбленную – или там влюбленного – хрен переубедишь? Если она свой предмет лучшим в мире сокровищем считает?