Михаил Полюга - Альпийский синдром

Даша со вздохом указала на один из серых размытых снимков: девочка лет десяти в уродливой, на размер больше кофте, в платочке и сползших на коленки чулках, голова опущена, в глазах, во взгляде из-под ресниц что-то недетское – не то обида, не то старушечья горечь.

– Мать за что-то наказала, – пояснила она. – Я не была виновата, а она требовала просить прощения. Поставила в угол, на колени, но я ни в какую: не виновата, и все тут! Так и простояла всю ночь. – Даша еще раз вздохнула, как если бы обида была непреходяща, и я увидел, что глаза наполнились у нее слезами. – Знаешь, мне иногда кажется, что она меня не любила. Как это может быть? Не знаю. Но было, было! Стараешься, ждешь похвалы, а все не так… Может, у нее сил не оставалось для любви?

Даша поглядела на меня влажными размытыми глазами, но у меня не нашлось слов, чтобы возразить ей. Я взял из ее рук альбом, перевернул одну-две страницы – и внезапно ощутил такую неизбывную горечь, что если бы эта девочка-заморыш со снимков по какому-то капризу времени оказалась со мной рядом, подхватил бы ее на руки и не отпускал – целовал бы и миловал, целовал бы и миловал. Но ничего не произошло, и я торопливо перевернул еще несколько страниц, чтобы больше не видеть, не ощущать, не знать – ни этого обиженного жизнью ребенка, ни этих бездонных глаз, ни невозможной в таком возрасте печали.

Дальше пошли университетские фотографии – и счастливая солнечная девушка, улыбаясь, поглядела с них на меня. Вот университетская аудитория, вот первомайская колонна, вот какой-то тенистый сквер, и везде она спешила улыбнуться, насытиться этой невероятной летучей улыбкой, которой ей так недоставало в прежние годы.

– А это еще что? А это с кем? – ощутил укол ревности я, узнав Дашку на пляже – в купальнике, едва не в обнимку с каким-то наглым криворотым хмырем.

– С Лешей, двоюродным братом, – заглянула через мое плечо жена. – Я как-то рассказывала о нем. Забыл? Ну и ладно. Он теперь далеко…

Она сказала о брате легко и безмятежно, и я сразу поверил: да, брат. Но острая горечь о том, что мне неподвластно, – о Дашкиной молодости без меня, – окрасила ревность в непоправимо грустные пастельные тона.

– Погоди-ка, а это что за фотография?

– Которая? Эта? – переспросила Даша, и лицо у нее вытянулось, стало укоризненно-отрешенным. – Это в ботаническом саду, на скамейке. Подруга подглядела и сфотографировала. Когда кое-кто сказал: «Пусть думают те, кто пускает…»

– До или после?.. – выдохнул я одними губами и понял, что сейчас она заплачет.

Все было размыто, нечетко, по-осеннему пусто на этой фотографии, в этом ботаническом саду – только лицо в профиль, только опущенные плечи и сложенные на коленях руки, только погасший, уткнувшийся в землю взгляд.

Я невольно зажмурился, и наш нерожденный ребенок взглянул на меня из небытия такими же, как у Даши, опрокинутыми серо-голубыми глазами…

«Да, – думал я, сидя на следующее утро в своем служебном кабинете, – «тайна сия велика есть». Ведь не заговори она со мной, не улыбнись тогда, в парке, не коснись руки при прощании – и ничего бы не было между нами. А уж встреть я ее где-нибудь в городе – вероятнее всего, и не глянул бы на эту маленькую гибкую женщину-тростинку. Но что-то в ней, в Дашке, увиделось такое, что оказалось выше моего понимания о красоте и привлекательности, обо всем, что представлялось до встречи с нею. И теперь все мои понимания – это она, она одна. А может, я просто привязчив, как ребенок, которого все обижали в детстве, а потом вдруг взяли и приласкали?»

Когда-то я высмотрел в интернете утверждение, что «с христианской точки зрения истинным наказанием за грех являются не беды и напасти, постигшие человека, а утверждение его во грехе. Грех, подобно невидимой язве, поражает его душу, расстраивая его жизнь и делая его несчастным». Я никогда не причислял себя к истинно верующим: скепсис, червь сомнения, желание дотянуться до небес, раздвинуть руками облака и поглядеть, что там, превалировали во мне над слепой верой как в бессмертие, так и в то, что человек кому-то всемогущему нужен и интересен. Скорее наоборот: человеку не дано знание по той причине, чтобы не понял: он во вселенной муравей. Суетящийся, полный страхов и инстинктов муравей где-нибудь на лесной дороге. Дождь, искра от костра, случайная подошва прохожего – и все кончено, кончено безжалостно, безвозвратно. Иначе как понять и принять, что душа вечна, но мы ничегошеньки не помним из того, что было с нами до того, как появились на свет. А ведь должно было быть, потому что вечность не начинается с нашего рождения, как и не заканчивается с нашей смертью. Но памяти нет, есть искра жизни, которая на миг вспыхивает и тотчас гаснет, не оставляя после себя ни памяти, ни следа.

Но если так, размышлял я, то, что есть грех, если не нарушение договора – жить в мире и согласии с другими. Нарушение постоянное, неистребимое, а значит – заложенное в самой сути человеческого естества. Точно так же, как хищник должен питаться животными, а растение – пробиваться к солнцу и при этом отталкивать и заглушать прочих, что растут, тянутся к свету и пьют росу, так и человек не может порхать крылышками аки херувим: ему нужны мясо, шкуры, наслаждения. И ничего с этим не поделаешь: нужны! И не грех это вовсе, а условия выживания в нашем жестоком мире. А грех – когда есть все, но хочется большего: не только того, что добыл трудом праведным, но и того, что хорошо было бы отнять у соседа.

И приняв этот постулат за истину, я грешил помаленьку: засматривался на женщин, пытался завлекать, соблазнять, кроме того, стремился, как умел, к благополучию и комфорту. Что плохого, когда ешь мясо и пьешь вино, а не перебиваешься с хлеба на воду?! При этом я, слово чести, не пожирал себе подобных, не толкался локтями, не застил ближнему своему солнечный свет. И, главное, не обманывал женщин – не клялся в любви, не обещал жениться, не волочился за замужними дамами, хотя не исключено, что какую-нибудь из оставленных мной сделал несчастной. Но пусть бросят в меня камень те, кто ни разу не согрешил в безрассудной молодости!

И с Дашей начиналось так же, и с Дашей. Я не был готов к серьезным отношениям, возможная женитьба пугала неизвестностью: а если все-таки не любовь? А коли любовь, каково это – жить в любви и согласии? Надолго ли меня хватит?

Тогда, в парке, я что-то ощутил – нечто, некую духовную близость с ней, но столь легкую, летучую, будто паутинка. Мы и нескольких фраз друг другу не сказали – покачали на качелях чужого ребенка, прошлись по золотистым, в текучих солнечных пятнах аллеям, потом простились, и наутро я даже лица припомнить не мог. Только необычный серебристый тембр голоса прозвучал в ушах, когда попытался воспроизвести то, что промелькнуло накануне, да еще тонкий завиток волос над прозрачной ушной раковиной и кисть руки, узкая и хрупкая, которую при прощании на долю секунды задержал в своей руке. И все – ни мыслей о новой встрече, ни планов на будущее, в которых нашлось бы место и для нее. Но оказалось, в жизни есть нечто – судьба или навязчивый случай, – что выше человеческих ожиданий и напрасных надежд, нечто неумолимое, от чего не спрячешься за намерениями и хитроумными жизненными расчетами. И снова мы с ней встретились – и месяца не прошло после невнятного, необязательного знакомства в парке, – встретились как бы случайно, а вышло, что навсегда.