Владимир Орлов - Пейзаж с ароматом ментола

Я записываю детали столь подробно, ибо хочу — это представляется мне чрезвычайно важным — воссоздать как мож­но более точный "портрет" своего тогдашнего психического состояния.

Октябрь выдался погожим. Мой внутренний ландшафт вернул себе равновесие, и эксперименты продолжались уже скорее по инерции. Я научился на далеких подступах бло­кировать неуютную мысль, что кто-то параллельно ставит опыты надо мной и что мои эксперименты — лишь запла­нированная часть его программы, подчиненной своему соб­ственному ритму и строгому графику.

Кажется, выше я писал, что период экспериментов завер­шился первым сном, который еще не был в полном смысле путешествием. Согласитесь, звучит столь же туманно, как и выспренно. Эксперименты подразумевают конкретику и, так сказать, вещественные доказательства, поэтому вношу уточнение: тот период закончился окурками со следами по­мады.

Вновь была пятница, день, когда мы с Наташей принад­лежали друг другу дольше обычного. С утра накрапывал дождь — погода, которую она любила больше всего. Мы с нею не знали, что такое скука, ни за столом, ни в постели, но в дождливые дни, благодаря Наташе, мы как будто пили всё из полных бокалов. Ее фантазия обязательно рождала что-нибудь необыкновенное на кухне. Еще более пикантные блюда подавались в постель, которую во время дождя моя подруга романтично именовала каравеллой.

В тот день наш корабль под аккомпанемент капель на подоконнике шел вперед под всеми парусами...

Мы выбрались из дому около девяти, но по дороге нача­ли под зонтиком целоваться и, не сговариваясь, повернули назад. Я держал Наташу за руку, смотрел на мокрую темно­-янтарную листву под ногами и впервые думал, что у нас с нею все может получиться и тогда, когда мне не нужно бу­дет провожать ее вечером на троллейбус.

В коридоре мы, будто встретившись после долгой разлу­ки, просто задохнулись в поцелуе.

Я уверен: наша физическая ипостась, сами человеческие тела тоже обладают даром предвидения и предчувствия и бывают более чуткими, нежели души. В тот вечер души уми­ротворенно дремали, а тела... Тела, чуя близкое расставание, бросились прощаться.

Наташа, подружка моя, ты не прочтешь этих страниц, однако, если все-таки произойдет невероятное, знай, что, когда мы во второй раз шли на остановку, шли, забыв зон­тик, быстро, словно убегая, и я старался думать, что у тебя на лице не слезы, а дождевые капли, в те минуты ты не услышала от меня ни единого неискреннего слова. Это правда, ни с кем до тебя я не чувствовал себя настолько мужчи­ной и настолько самим собой...

Но правда и то, что приключилось, когда мы зажгли свет.

Наташа встала и прошлась по комнате во всей роскоши своих женских прелестей.

На вишневом ковре стояли стаканы, недопитая зеленая бутылка и пепельница. Наташа перенесла стаканы на пись­менный стол и вернулась за однорогим чертом. Я продол­жал любоваться ею и тогда, когда она, поставив полную окурков пепельницу на край стола, повернулась ко мне с непривычно растерянным лицом.

— Можно у тебя спросить? — Ее голос вибрировал, как струна.

Я сел.

— Ты красишь губы?

— Не понимаю...— Пришла моя очередь растеряться.

— Тогда ответь, что это значит?

Она выбрала несколько окурков, положила их в лодочку ладони и, как бы боясь чего-то, приблизилась ко мне.

Это были пять или шесть скуренных едва наполовину или сразу же потушенных сигарет "Piere Cardin" с тремя тонки­ми — парою золотых и посередине их зеленым — ободками, возле которых густо пунцовели следы чужой помады.

Я почувствовал полную беспомощность.

— Сейчас я тебе все объясню...

Я попробовал поймать Наташу за руку, лихорадочно со­ображая, с чего начать — с Шопена, с ментолового аромата, с теней за дверью? — и до корней волос ненавидя себя за то, что молчал об этом прежде.

Наташа вырвала руку и, торопясь, рывками одевалась.

— Не провожай меня! — выкрикнула она в коридоре.

Мы шли под косыми струями дождя, и я говорил об ее голосе, о том, что у меня никого, кроме нее, нет, что в по­недельник буду ждать ее звонка, но все это время меня не отпускала жутковатая мысль о том, что или кто ожидает меня дома.

"Прелюдию в капельках" я услышал на втором этаже.

Чтобы поставить рядом с бутылкой коньяка не одну, а две рюмки, мне не хватило каких-то нескольких секунд. Шива лежал на столе так, словно его только что рассматривали и уже не успели возвратить на полку. Проигрыватель выклю­чили, но в пепельнице дымилась непотушенная сигарета. Все свидетельствовало, что квартиру оставили за несколько се­кунд до моего прихода, не исключено, что в тот самый мо­мент, когда я вставлял в замочную скважину ключ.

Теперь я окончательно убедился: это были не гости и не гость, а — гостья.

Да, она безусловно была женщиной, причем молодой, о чем говорили не столько яркая помада на сигаретных филь­трах и впервые примешавшийся к ментоловому дыму тон­кий аромат дорогих духов, сколько присутствие в воздухе чего-то более существенного, чем самые изысканные духи. Попробую конкретизировать... В воздухе, в самих его моле­кулах, была разлита неповторимо легкая озоновая свежесть, как после стремительной летней грозы.

Я отхлебнул коньяку и поинтересовался у божка, чья рука держала его пять минут назад. Шива понял непроизнесен­ный вслух вопрос и указал рачьими глазищами на лимон­ный том Акутагавы.

Сомнения рассеялись: детский рисунок изображал мое окно. "ЭТО НЕ МОЖЕТ БОЛЬШЕ ПРОДОЛЖАТЬСЯ НЕ МОЖЕТ",— кричали крупные буквы-каракули.

Я пил коньяк, курил сигарету за сигаретой и, не пьянея, чувствовал, что скупо отпущенная мне передышка закончи­лась: надо готовиться к чему-то новому и не распускать не­рвы, как мой неведомый предшественник, чья рука неуве­ренно вывела эти семь отчаянных слов и, видно, неслучайно устроила для них тайник в "Жизни идиота"...

После полуночи я устроился на кровати так, чтобы, про­снувшись, видеть матовую дверь, погасил верхний свет и, оставив подсветку географической карты, закрыл глаза.

Как ни странно, ночь прошла спокойно.

Я беспробудно проспал до утра, чтоб опять ощутить в комнате уже знакомую озоновую свежесть. В отличие от вечера, в воздухе не плавало ни прядей ментолового дыма, ни струек аромата утонченных духов — лишь фитонцидные ручейки озона, как будто меня минуту назад покинула юная женщина.

Я закрыл глаза в надежде вспомнить, что мне снилось. Попытка не увенчалась успехом. На экране опущенных век не вспыхнуло никакого связного сюжета. Однако остатки сна, его едва уловимые серебряные волоконца, еще хранило само тело. Нечеткие, уже подернутые дымкой утренней действи­тельности ощущения, пробиваясь на уровень образов, пыта­лись поведать мне о теплых ласковых руках и быстрых, по­хожих нa прикосновения мотыльков, поцелуях. Мое существо знало: у этих невесомых касаний было продолжение, но оно уже терялось в непроницаемом сладком тумане...