Владимир Орлов - Пейзаж с ароматом ментола

Я снимал с полки книгу ученика Блаватской и читал о тонком мире, не знавшем, что такое время и расстояние. Точнее, эти понятия вроде бы существовали и там, но совершенно иначе, и поэтому во сне или, переносясь в тон­кий мир в сознательном состоянии, тысячи милей несложно было преодолеть за секунду, земное столетие — спутать с мгновением, а мгновение — с вечностью. Материя того мира, утверждала книга, настолько эластична, что человек творит там своими мыслями все что угодно. Иными словами, он сам становится формой собственной мысли, принимая образ, который отражает суть его желаний и устремлений,— при­чем все эти иллюзии в том иллюзорном мире являются та­кими же реальными, как и предметы мира физического.

В книге с оставленными кем-то закладками меня привлек­ла идея о том, что если в физическом мире человек спосо­бен скрыть свою подлинную сущность, то в тонком это не­возможно. Там человек попадает в сферу, соответствующую его духовному развитию, и тот, кто приходит туда сознатель­но, ведет осмысленную жизнь, в обратном же случае — про­должает такое же, как и на земле, существование, даже не сознавая, где он находится.

Но вслед за метафизическими рассуждениями меня зас­тавляли поверить, будто в тонком мире не нужно готовить себе еду и беспокоиться об остальном, потому что тонкое тело получает все необходимое, как только создаст в воображе­нии его образ. Автор книги, видно, не слишком полагался на вероятность совершенствования человеческой природа, ибо не удержался от предупреждения, что жители астрального мира склонны злоупотреблять предоставленными им бесконечными возможностями, а посему он, этот мир, донельзя загромож­ден хрустальными замками и иными воплощениями земных грез.

Чем дальше я читал, тем более саркастическая усмешечка змеилась на губах. К моим путешествиям этот трактат имел примерно такое же отношение, какое имели к истине сред­невековые фолианты, авторы которых объявляли наших пред­ков одноглазыми гиперборейцами, осужденными на прозя­бание в вечных снегах и близкое общение с разгуливающимипо городам белыми медведями.

Меня пытались убедить, что обитатели тонкого мира не испытывают нужды в солнечном и в любом другом свете, ибо сами являются его источником, а я не мог забыть, как мы с Нею разводили костер в ночном лесу со всеми его скрыты­ми во тьме шорохами и страхами. Меня уговаривали пове­рить, что в том мире существует единый для всех язык, а я прекрасно помнил, как в тесной кофейне, где мы, войдя с мороза, заказали по большому бокалу глинтвейна, все, кро­ме нас, говорили по-немецки.

Над той кофейней был отельчик, и мы решили там оста­новиться. За окнами возвышался не хрустальный замок, а заснеженный альпийский перевал; хозяйка подавала на зав­трак домашние сливки, а в туалете стоял на полочке концен­трированный хвойный дезодорант, возникший там, кажет­ся, отнюдь не в соответствии с желаниями моего астрального тела, потому что я выбрал бы аромат жасмина.

Она любила светлое вино, и в деревенской лавочке мы нежданно открыли распробованную как-то в Вильнюсе "Лорелляй" с ее холодновато-изысканным букетом. Чтобы по­пасть в лавочку, надо было полчаса спускаться вниз, в до­лину. Тропа вилась вдоль живой и зимою речки, которая вдруг, осыпая путешественника серебряной пылью, обрыва­лась с утеса. Как раз там, вблизи водопада, мне пришла в голову мысль, что нашу широченную кровать поднимали в отель из долины вертолетом. Мы знали, что, пока продела­ем обратный путь, хозяйка снова заменит в номере все бе­лье и туго пристегнет начищенными до блеска медными пуговицами голубую накрахмаленную простыню.

Подробнее сказать об альпийском отельчике я обязан и по иной причине. Начиная с него, наши путешествия всту­пили в новую стадию.

Тогда на моей окраине кончался ноябрь. После чашки кофе меня потянуло на улицу. День был по-зимнему сты­лый, на промерзшей траве белели лоскутки снега. Я удив­лялся неожиданной пустынности улиц, потому что вчера вечером, когда укладывался спать, была среда, значит сегод­ня — обыкновенный четверг. Пораженный догадкой, я по­вернул к газетному киоску. Газеты на витрине датировались субботой.

Отсюда вытекало, что я пробыл в постели не ночь, а два дня и три ночи, ровно столько, за сколько мы с Нею запла­тили в отеле. Подумав: "в постели", я не удержался от улыбки.

Сказав, что меня обуяла радость, я покривлю душой. Но боязни тоже не было. Втайне я уже ожидал этого.

У меня нет времени да и желания перечитывать написанное ранее, поэтому, видимо, повторюсь, упомянув, что мысль о безумии я отбросил еще до расставания с Наташей. О ка­ком безумии могла идти речь, если мир, куда я возвращался утром, воспринимался мною — в магазине, в разговоре с сантехником или пришедшим перехватить червонец Леней — полностью адекватно. Другое дело — насколько мне хо­телось в этот мир возвращаться.

Но в ноябре эта проблема еще не вышла на первый план. Мне хватало осознания своей избранности и приобщеннос­ти к тайне. Порой я ловил себя на том, что с чувством пре­восходства посматриваю на прохожих, а порой позволял себе думать о перспективах, которые открывали мне путешествия как литератору.

Пробуждение в субботу вместо четверга стало чертой, за которой события приобрели иной ритм и новое направление. Уточню, что этих направлений было сразу несколько и они постоянно переплетались в сложном взаимодействии.

После истории с горным отелем я купил ручные часы, которые показывали также дни недели, и каждый вечер клал их на панель над кроватью, чтобы знать, в какой день вер­нулся. Новые часы строго придерживались традиционных правил, чего нельзя было сказать о старых настенных.

Старые начали откалывать номера.

Не прошло и недели, как, сидя вечером у телевизора, я не столько увидел, сколько почувствовал боковым зрением, что с настенными часами не все в порядке. Мой хронометр в стиле ретро показывал 98.47. Секундная стрелка наручных часов замерла на месте. Я дождался смены последней цифры в деревянном окошке: 98.46. Тут в квартиру позвонили. Идя к двери, я успел подумать, что, если такое творится со вре­менем, сейчас ко мне пожалует кто-либо из позавчерашнего или послезавтрашнего дня. Возможно, Леня оттуда и явил­ся, однако он хотел со мной выпить, и уточнить подлинное время это намерение никоим образом не могло.

Пока я выпроваживал соседа, в окошке над кроватью выскочили четыре нуля.

С той ночи маршруты путешествий пролегали и в про­странстве, и во времени.

Если быть корректным, то странствиями во времени надо признать уже некоторые первые свидания, ибо, например, тогда, когда мы под присмотром белых лебедей любили друг друга на берегу летней Нарочи, за окнами моей квартиры кружили белые мухи. Теперь же эти экспедиции стали бо­лее далекими и рискованными.