Владимир Орлов - Пейзаж с ароматом ментола

Внешне та суббота не была примечательна ничем, за ис­ключением того, что Леня нализался до положения риз и, покатившись по лестнице, сломал руку. Я же — вовсе не в связи с этим — дал себе слово не пить ничего крепче вина.

Свое внутреннее состояние я определил бы словом "ожидание". "Что-то должно решиться", — чирикали на облетев­шем ясене под моим окном воробьи. "Решиться..." — под­певали водопроводные краны. И даже безмолвные стенные часы по-своему напоминали об этом, ибо в чередовании их зеленых цифр исчезла безразличная монотонность и завелась некая затаенность. Шестым чувством или, может быть, всеми теми сорока девятью органами восприятия, о которых прочитал у учени­ка Блаватской, я предчувствовал... Что? Выразить это пред­чувствие словами было невозможно. Теперь, вооруженный знанием дальнейшего, могу сказать конкретнее: я подсозна­тельно ощущал, что оказался на пограничной полосе, в ней­тральной зоне, за которой лежит территория с иными зако­нами.

Я чувствовал близкое присутствие Ее.

Предвижу, что кому-то захочется поиронизировать над прописной буквой, поэтому скажу, что ей, букве, отведена чисто функциональная роль. Вы не поверите, мне до сих пор неизвестно Ее имя.

Хотя скоро, уже скоро я узнаю его...

Но перенесемся назад, в ту субботу...

Целый день я не мог придумать занятия, которое бы меня развеяло. Бесцельно листал рукопись. Поставил пластинку с записями "Beatles" и почти сразу сменил ее... вы знаете, на что. Иголка звукоснимателя снова и снова опускалась на черное кольцо с прелюдом №15 ре бемоль мажор, однако никакие запахи не материализовывались, и в этом я тоже усмотрел предзнаменование. (Забегая вперед, замечу: с того дня и до момента, когда пишу эти строки, в стенах моей квартиры, именно в стенах, ничего трансцендентного боль­ше вообще не приключалось, хотя, как вы потом увидите, подобное утверждение и требует серьезных оговорок.)

Два или три раза звонил телефон. В трубке молчали, потом на том конце связи давали отбой. Вероятнее всего, но­мер набирала Наташа. Звонки на какое-то время овладели моими мыслями, и для Наташи была сочинена легенда о со­седке сверху, которой я на всякий случай дал ключи.

Вечером я, чтобы устать, дошел пешком до самого центра города. (Вскоре такие долгие прогулки станут неотъемлемой частью каждого дня, ибо трудно будет придумать для ноч­ных путешествий лучшую интродукцию.)

Перед сном я впервые после ночи с тенями за матовым стеклом не стал закрывать дверь из коридорчика, а подушка осталась на своем месте под панелью с клавишами. Я нажал клавишу зеленой подсветки и, чувствуя в ногах легкое гу­дение от пройденных километров, вытянулся под одеялом. Зеленые цифры в окошке электронных часов показывали полночь.

Мы плыли по теплой озерной заводи. Я сидел на веслах. Она собирала белые лилии. На тронутых оливковым загаром телах еще не высохли водяные капли. Мы правили к берегу, но не озера, а острова. Сам лесистый берег синел в горя­чем мареве далеко за нами.

Оттуда лодка везла третьего пассажира — грача с переби­тым крылом. Мокрого и обессиленного. Она спасла его в начале нашего плавания. Теперь птица обсохла и, сидя на носу позади меня, внимательно следила за приближением суши.

Лодка царапнула по донным камням. Я спрыгнул в воду, схватив цепь, вытащил нос лодки на плывун и вознамерил­ся помочь сойти на землю нашему пассажиру. Грач не со­гласился. Он сам неловко кувыркнулся через борт и, веером волоча по песку покалеченное крыло, заковылял в лозовые заросли.

Наверное, это было не озеро, а водохранилище: на остро­ве мы обнаружили одичавший яблоневый сад с кустами спелой желтой смородины. Одна, самая старая и развесистая ябло­ня, росла на отшибе. Под нею мы опустились друг перед другом на колени. То, что случилось потом, не хочется до­верять словам, ибо любое из них не в состоянии описать высоту и гармонию соития тел, которые переполнялись на­шим неукротимым стремлением слиться в единое целое...

...За окном начиналось воскресенье. Все вещи занимали законные места, и в квартире абсолютно ничем не пахло.

Утверждать, что я проснулся свежим, как утренняя маргаритка, было бы неискренне. Я лежал в постели с ощуще­ниями человека, выходящего из наркоза. Правда, вслед за уколом пациент удрал либо его передумали везти в опера­ционную, и встреча тела с сознанием обошлась без боли, а была приправлена лишь головокружением.

Краски сна не померкли ни после кофе, ни во время вылазки к газетному киоску. Я сказал бы больше: грач, ко­торый подметал песок больным крылом с синим отливом, а прежде чем скрыться в ивняке, совсем по-человечьи огля­нулся на нас, этот грач воспринимался более реальным, не­жели знакомая киоскерша.

Меня мучил вопрос: неужели весь вчерашний день мое существо ждало всего только сна? И, если ответить утверди­тельно, что значили его символы?..

Нить мыслей прервал телефонный звонок. Аппарат отклик­нулся любимым голосом. Наташа обещала приехать не поз­же, чем через полчаса. В выходные мы никогда не виделись. У меня не было причин отказываться, однако впервые за историю наших отношений я не встретил в душе прежней радости.

Получаса хватило, чтобы сходить за вином и отказаться от шитой белыми нитками басни о соседке с ключами.

Наташа приехала на такси. Я не собирался лгать и одно­временно не хотел, вернее, просто не мог позволить себе рассказать ей о Шопене, ментоловом аромате и остальном. Водоворот событий затягивал меня по своей спирали все глубже, я уже принадлежал ему, но и он, этот водоворот, принадлежал мне, он тоже был моей собственностью, моей тайной, которой я не имел намерения, а возможно, и права ни с кем делиться.

Я был благодарен Наташе, что она ни о чем не спраши­вала, и мог бы назвать свидание наших тел вихрем желания и блаженства, но это была бы половина правды. Где-то сле­ва, возле сердца, я ощущал острый кристаллик, который должен был растаять, но упорно не терял студеной остроты граней.

Наташа надела шлафрок, и мы отправились на кухню; потом обедали и откупорили еще бутылочку красного, а там подкралась та неизбежная минута, когда шлафрок еще тес­нее обнял Наташино тело, подчеркивая все его линии, что­бы показаться ненужным и лишним...

А слева от сердца холодил кристаллик, и в нем было за­кодировано то, что раздваивало меня: одна моя ипостась оставалась с Наташей, а другая с лабораторным интересом наблюдала за нами с определенной дистанции, измеряемой не пространством, а временем. Я-первый любил Наташу, а я-второй смотрел на это, слегка, может быть, всего на не­сколько дней, опережая время, и чувства меня-второго не предвещали мне-первому будущего.

Разгадка раздвоения таилась где-то рядом, за ближайшим поворотом, и она открылась, когда моя правая рука вновь обнимала Наташино плечо, а левая лежала там, где она лю­била лежать, чувствуя упругую податливость Наташиных полушарий.