Владимир Орлов - Пейзаж с ароматом ментола

Телефон в квартире звонит редко (как правило, ошиба­ются номером), но если обо мне вдруг вспоминают в какой-либо редакции, я удивляюсь больше, чем если бы позвони­ли из той пивнушки, где футбольный фанат разрядил обойму в телеэкран над стойкой.

На днях я снова нашел листок с детским рисунком и корявыми буквами, и мне стало жаль их автора. Потом поду­малось, что у него тоже была возможность путешествовать с Нею, и пришло неизвестное ранее чувство, которое не мог­ло быть ничем иным, кроме ревности. Разум говорил, что нельзя ревновать к прошлому, к тому, что происходило до "нашей эры", но я солгу, сказав, будто не мучился мыслями о том, что хозяин моей квартиры был в этой истории не первым и это не его рука оставила листок с рисунком. На­верное, их было много — тех, кто сдавал и снимал тихую однокомнатную квартирку и странствовал с Нею...

Как видите, ядовитые семена ревности давали всходы...

Она должна быть только моей.

Я не намерен оставлять таких расписок в беспомощнос­ти, как мой предшественник, и прятать их между страница­ми "Жизни идиота".

Не будь я литератором, я бы с превеликим удовольстви­ем освободил себя от написания текста, который вы читаете. Но слово — моя профессия, и у меня твердое намерение до конца сохранить ей верность.

Будет нечестно умолчать еще об одном, достаточно, на первый взгляд, странном происшествии. Сегодня, после той случайной встречи вблизи почтамта, мне вздумалось прока­титься на лифте. Желание шагнуть в кабину, нажать на кноп­ку и услышать, как за спиной с многозначительным гуде­нием сходятся половинки двери, овладело мною настолько, что через пять минут я уже входил в подъезд ближайшего дома, который должен был иметь лифт.

Лифт оказался старомодным, его дверь закрывалась ок­рашенной в зеленый цвет обычной металлической ручкой. С детским нетерпением я вдавил в панель стертый кубик с номером самого высокого этажа, и старая, испещренная не­приличными надписями кабина, постукивая на стыках, по­ползла вверх.

Может быть, вас тоже когда-либо посещало жуткое чув­ство, что поведение лифта, во власти которого вы оказались, выходит за рамки инструкций и он подозрительно живо набирает скорость, угрожая не только не выпустить вас на нужной площадке, но и вообще подняться выше последнего этажа. Похожее ощущение порой возникает и в вагоне мет­ро, особенно если накануне прочитаешь какую-нибудь по­весть о поезде, не вышедшем из горного тоннеля. Но в мет­ро вокруг люди, и предчувствие вероятности прорыва этой реальности не очень отчетливо.

В замкнутой капсуле лифта, обычно наедине с собой, ощущение такой возможности у меня обязательно обострялось и нередко создавало в груди зону жгучего вакуума Когда-то из всего этого вырос мой рассказ о человеке, ведшем с лифтом опасные игры, пока кабина не подняла его к квартире, за дверью которой героя ждал его двойник.

Нет, сегодня я не встретился ни с двойником, ни вообще с чем-то сверхъестественным и вспоминаю этот случай ис­ключительно ради полноты картины.

Педантизм -- не моя черта, однако я стремлюсь не упус­тить ничего существенного, а потому должен отметить еще одну немаловажную деталь. Дело в том, что я не просто не знаю Ее имени. Возвращаясь из путешествий, я не могу его вспомнить. Я вынужден пока смириться и с тем, что не спо­собен, даже в общих чертах, восстановить наши разговоры.

В памяти удерживается только воспоминание о голосе — молодом и обволакивающем, который своим звучанием делал уютным любое место, где мы оказывались.

В таком случае меня можно обвинить в том, что, называя реальность путешествий более живой, чем эта жизнь, я сам себе противоречу. В действительности — нет. Просто суще­ствует зона, вход в которую будет свободен, когда я сделаю последний шаг. Очень приблизительно это можно сравнить с ощущениями человека, знающего, что в скором времени к нему вернется потерянный слух. Как там, в стихотворении:

Калитка в сад

откроется сама,

как сонник

на зачитанной странице...

Одновременно с этими заметками написан минимум не­обходимых писем. Их разошлет один из немногочисленных знакомых, который не забыл номер моего телефона.

Она предупреждена: я готов.

Возможно, это состоится не сразу, и я запасаюсь терпе­нием.

У кого-то из фантастов есть такая новелла. В городе со­здается турбюро, приглашающее посетить иную планету,— во всем похожую на нашу, но, как убеждают туристические проспекты, еще не тронутую злом земной цивилизации. Ге­рой берет билет в ту зеленую идиллию и вместе с другими желающими садится в автобус, который привозит их не к месту старта космолета, а на заурядную лесную поляну. Вме­сто комфортабельного зала ожидания — наспех сколоченный из свежих досок сарай, неструганные скамейки и усыпанный опилками пол. Люди терпеливо ждут отправления и нако­нец начинают догадываться, что их классически обвели вокруг пальца. Герой присоединяется к тем, кто требует открыть дверь и выпустить их. Возвратившись в автобус, он видит, что поляну внезапно заливает голубой свет, который конден­сируется вокруг нелепого сарая. Люди бросаются назад, но за дверью из кривых горбылей их встречают уже пустые скамейки.

Я не вернусь в автобус.

Не буду делать вид, будто меня не занимает вопрос, оста­нется моя кровать пустой или на ней найдут мое тело. Вам известно, какой вариант удовлетворил бы меня больше.

Сегодня я достал из книги ученика Блаватской после­днюю закладку: "В момент смерти, когда сознание уже пре­бывает в тонком мире, а мозг продолжает действовать еще в физическом теле, человек за несколько секунд проживает всю свою земную жизнь".

Это — не обо мне.

Я всегда считал, что приз за любое путешествие — воз­вращение. Я хочу когда-нибудь вернуться. Может быть, это случится после одного из наших странствий, и вместе с Нею я выкурю здесь ритуальную сигарету с зеленой полоской на фильтре.

Моя рукопись подошла к концу.

Настроение — как перед далекой поездкой.

Сейчас я поставлю на проигрыватель пластинку Шопена и лягу.

Я не знаю Ее имени, но чувствую, что очень скоро, воз­можно, уже в эту ночь, услышу его.

С белорусского.

Перевод автора.