Владимир Орлов - Пейзаж с ароматом ментола

В подобных ситуациях предчувствие редко подводит меня. Он прошелся вдоль стены с книжными полками, провел рукой по покрытым пылью корешкам и, сделав вид, будто только что вспомнил нечто важное, вновь заговорил:

— Скажите, у вас есть проигрыватель?

— Нет, я предпочитаю магнитофон.

— Проигрыватель тоже неплохая вещь.— В его голосе присутствовал оттенок просьбы.

— Конечно,— сухо согласился я. Ко мне возвращалось раздражение.

— Я хочу оставить вам проигрыватель. Считайте это по­дарком.

Я сдержанно поблагодарил и обвел комнату взглядом, однако неожиданного презента нигде не заметил.

Ничего не уточняя, я выразительно посмотрел на часы, затем на два чемодана со скарбом хозяина и предложил под­нести их к троллейбусной остановке. Он отказался. Выло­женные за год вперед деньги давали мне право вновь под­черкнуто глянуть на часы.

Он взвесил в руках чемоданы и вместо того, чтобы дви­нуться к двери, поставил их обратно.

— Скажите... вы любите... Шопена?

Трудно было поверить, но в его словах мне послышался откровенный страх.

— Вы композитор? — холодно уточнил я. Все эти необя­зательные вопросы с томительными паузами и загадочной эмоциональной подоплекой стремительно повышали градус моего раздражения.

— Композитор?.. Не совсем. Я просто хотел...

— У Шопена мне нравятся прелюдии, только очень про­шу ничего больше мне не дарить.

Откуда я мог знать, что в те минуты было сказано самое важное за весь вечер?

Перед дверью хозяин еще раз опустил чемоданы на пол.

— Он там, в шкафу.

— Кто? — Во мне поднимался колючий клубок ярости.

— Проигрыватель,— извинительно, даже заискивающе объяснил он.— В стенном шкафу возле кровати.

Я почувствовал то же, что и в случае с ключами: черт знает почему он хотел оставить проигрыватель в старой квартире.

Закрыв, наконец, за ним дверь, я уселся за стол, выло­жил перед собой все три комплекта ключей и с затаенной радостью подумал, что целый год буду избавлен от визитов человека, имеющего склонность беспричинно дарить проиг­рыватели и спрашивать, любите ли вы Шопена.

Назавтра я привез на такси сумки с вещами, а вечером откупорил бутылку сухого хереса и предался безоблачным мечтам о том, как за год перечитаю тут штабель чужих книг и напишу одну свою. Я предвидел, что это будет сборник рассказов свободного сорокалетнего мужчины, который сво­евременно свел счеты с прошлым. Помня предупреждение Борхеса о непредсказуемости этого возраста для мужчины вообще и для литератора — в особенности, загадывать даль­ше не хотелось.

Вино кончилось неожиданно быстро. Допивая последний глоток, я встретился взглядом с латунной статуэткой Шивы на книжной полке. Это четырехрукое создание и подброси­ло мне идею произвести в новом жилище инвентаризацию.

Стараясь не вспоминать самого хозяина, я отметил, что интерьер его квартиры претендует на некоторую оригиналь­ность, и в первую очередь — благодаря стене, которую от пола до потолка занимала карта Европы. Причем она, эта желто-зелено-коричневая с пятнами синевы карта, была не просто наклеена на штукатурку наподобие обоев, но, словно живописное полотно, взята в оригинальную деревянную раму, что на пару пядей отступала от ее поверхности, созда­вая тем самым своеобразную перспективу. Карта как будто открывалась взгляду из широкого окна, куда слева не попа­дал только Пиренейский полуостров, а справа — Уральский хребет. Внизу линия обреза пролегала примерно на широте Крыма, под которым устроился столик-книга. По правую сторону этого "окна" тянулась стена, полностью занятая са­модельными полками с книгами и захватившими весь верх­ний ярус тремя дюжинами пустых разнокалиберных буты­лок с броскими этикетками. На третьей сверху полке в окружении десятка многоцветных жестянок из-под пива и обосновался брюхатый многорукий божок, на чьем лосня­щемся толстощеком лице застыло удивленно-плутовское выражение. Божок смотрел в настоящее окно. Соседний дом стоял совсем близко, и спадавшая ниже подоконника плот­ная черная штора не была лишней.

Достойное место в комнате занимала широкая диван-кро­вать слева от двери. Стену над кроватью закрывали панели из бордовой кожи. (В тот раз я не обратил внимания, что кое-где кожа поцарапана чем-то вроде кошачьих когтей.) Сбоку от окна, над спальным уголком, стену украшали часы в деревянном корпусе с башенками и окошками. Правда, сами часы были электронными и измеряли время не стрелками, а зелеными цифрами.

Не поднимаясь с кровати, можно было нажать на несколь­ко встроенных в панель желтых клавишей. Первая включа­ла добитый черно-белый телевизор, вторая — люминесцент­ную лампу над письменным столом между окном и картой, третья — вентилятор на столике-книге, две следующие об­наруживать свои функции не пожелали, а последняя препод­несла приятный сюрприз: где-то внизу, у пола, уютно заж­глась мягкая подсветка карты. Если потушить остальной свет, "окно в Европу" смотрелось особенно живописно.

Дверь комнаты была с матовым стеклом и открывалась вовнутрь. Выход в подъезд сторожил, сидя — ресоли, оранжевый плюшевый песик. Я вышел на лестнич­ную площадку и нажал кнопку звонка. Песик запрыгал и залился веселым лаем. Дверь закрывалась на цепочку и три замка. Я отметил, что это уж слишком, и решил пользоваться двумя. В совмещенной с туалетом ванной ничего примеча­тельного, за исключением большого паука, не оказалось.

Все, что я сейчас записываю, может показаться занудли­во-несущественным, но я чувствую необходимость зафикси­ровать эти мелочи, ибо вскоре буквально каждая из них приобретет громадное значение.

Конец вечера был далеко, и я приступил к более близко­му знакомству с оставленными поклонником Шопена веща­ми.

В стенном шкафу около кровати лежали два одеяла и две подушки. На нижней полке стоял подаренный мне проиг­рыватель. Подбор пластинок выглядел довольно пестро: Вивальди, средневековая лютневая музыка, "The Beatles", сонаты Чюрлениса, "Песняры" и два маленьких диска детcких сказок. Записей Шопена, вопреки ожиданию, не было.

Кроме карты и часов в квартире имелась еще одна вещь с претензией на оригинальность. Между дверью и книжны­ми полками размещался окованный медью сундук, явно сра­ботанный не деревенским мастером, а городским имитато­ром, которому не хватило вкуса, и он приколотил на лицевую сторону пять медных букв: SEZAМ. (Светлые царапины на крашеном деревянном полу, которые свидетельствовали, что эту часть обстановки подтаскивали — и не раз — к двери, я замечу значительно позже.)

Сундук был набит разнообразным железным хламом и инструментами, поверх которых лежала веревочная туристс­кая лестница с когтями-зацепами. По виду, она вряд ли ус­пела принять участие в серьезных путешествиях. Повертев находку в руках, я обнаружил заводскую наклейку с указа­нием длины — 10 м и механически отметил, что этого как раз достаточно, чтобы спуститься по стене с моего третьего этажа.