Элейн Файнстайн - Дети Розы

— Ни с финансовой?

— Меньше всего с финансовой.

— Думаю, Алекс просто хочет освободиться, — тихо сказала Лялька.

Тобайас рассмеялся:

— Что за фантазии приходят вам в голову.

По его взгляду она поняла, что он хочет уйти.

— Вы его просто не знаете, — заметила она. — Не понимаете. Все дело в удаче. Он не мог ее упустить.

— Лялька, он ни от чего не отказывается, уверяю вас.

Она поняла намек. И на мгновение он смог увидеть ее страх.

— Позаботьтесь о нем, Тобайас. Прошу вас.

Телефон Клары стоял в прихожей между пыльной вазой с сухими цветами и бутылкой апельсинового сока. Светло и тепло в квартире было только в кухне. Линолеум в прихожей был рваный, стены выкрашены в коричневый цвет. В щель для писем задувал ветер.

— Кто звонил? — донесся голос Перетца.

— Это не тебе.

— Я не спрашивал, кому. Я спросил, кто это. Ты говорила довольно долго.

Клара вернулась на яркий свет, немного щурясь, улыбнулась и провела рукой по волосам. Она была моложе Ляльки, и это было заметно, несмотря на дешевое ситцевое платье. Ее черные волосы вились, кожа сохранила нежность цветочных лепестков.

— Разве? Дать тебе чаю? Звонила сестра.

— Ах, сестра.

— Да, сестра.

Перетц отвернулся от телевизора и уставился на жену черными глубоко посаженными глазами, утонувшими в землистом лице. В противоположность пухлой и румяной Кларе он выглядел довольно жалким. С его лица не сходило привычное выражение безысходности.

— Постыдилась бы упоминать эту шлюху! Не желаю слышать ее имя в своем доме.

— Она вовсе не шлюха, — спокойно возразила Клара.

— Если ты такая умная, скажи, как этот Мендес, твой замечательный зять, сделал себе состояние? Ну, скажи.

— Лялька говорит… — неосмотрительно начала Клара.

— Да что она может знать? Что ты можешь знать? Так я тебе скажу. На крови рабочих он его составил. На крови таких людей, как я, не иначе. Он высасывал их кровь. А ты еще рассыпаешься в благодарностях за ее подачки.

Клара перевела взгляд на часы:

— Дети вот-вот придут.

— Разве я не прав? Признай, ты ей благодарна.

— Да, благодарна. Ведь у тебя нет работы.

При этих словах его глаза загорелись.

— Ты болен, я вовсе не говорю, что тут есть твоя вина. — Она вернулась на кухню и поставила чайник на огонь. Стала напевать что-то вполголоса. Надкусила сахарное печенье.

— Забери своего сына Эдварда из школы, и эти подачки нам не понадобятся, — сказал муж. Он вынул из кармана записную книжку и желтый носовой платок. Вытер лоб.

— Эдвард останется в школе, — громко сказала Клара.

— Глупая упрямая женщина, вот ты кто.

Разозлившись, Перетц закашлялся, то и дело отхаркиваясь в платок.

— За что мне это наказание? — Он помотал головой.

— Эдвард будет учиться, Перетц.

— Ага, ты теперь независимая женщина, да? Один телефонный звонок! За какое время? За сколько месяцев? Думаешь, твоя сестрица возьмет тебя жить к себе? — Он презрительно сплюнул. — Да ты взгляни на себя, Клара.

Почти неосознанно она перевела взгляд на зеркало. Черные, все еще кроткие глаза изучали собственное лицо.

— Мы с ней отдалились друг от друга сразу после смерти мамы. Я этого не забыла.

— Очень мягко сказано.

— Да, — Клара проглотила упрек, — никто не знал, как все повернется там, на Брюер-стрит. Я помню Алекса. Он приходил к нам тогда.

— Являлся как принц.

— Как ты, — спокойно заметила Клара. — Как ты, каким ты был когда-то.

— Монастыри Арля. Портики, фронтоны, мандалы. Прогулка километров в пятнадцать от берега до Les deux Saintes Maries [14] «Les deux Saintes Maries» — «Две святые Марии» ( фр. ); имеется в виду храм, посвященный Богородице и Марии Магдалине. . А кроме того, здесь очень холодно, Тобайас. Я ответил на твой вопрос?

— Отнюдь.

Они ехали вверх по холму, удаляясь от моря. Какое-то время внизу между камней мелькал голубоватый ручей, потом он окончательно исчез за ветрозащитной стеной кипарисов. Воздух был свежим, но солнце отливало серебристой бледностью, и в его свете зимняя зелень листвы темнела. Между белыми глыбами стояли редкие голые деревья, преимущественно дубы, с отметинами мороза, а у их подножий лежали кучи бурых листьев. Тобайас неотрывно смотрел прямо перед собой. От него исходил аромат лавандового мыла такой силы, будто он только что вылез из ванны. Восковая гладкость кожи отвергала даже мысль о том, что из-под нее наружу может вырваться какая-то сизая растительность. Тонкий рисунок рта, если наблюдать его сбоку, складывался в незыблемый кошачий треугольник, выражающий старательно скрываемое изумление. Тобайас снял перчатки и аккуратно положил их на полочку перед собой, а руки, соединив кончики пальцев, опустил на колени. Мендес скосил на него глаза, но этот взгляд остался без ответа.

— Устал? — спросил Алекс.

— Я поспал в самолете.

«Что его так раздражает? — думал Мендес. — От чего ему пришлось отказаться? И чем бы он предпочел заняться вместо этой поездки?»

— Ты захватил клюшки для гольфа?

— Нет. Я не рассчитываю провести здесь больше нескольких дней.

— Уж не нарушил ли я твои планы, притащив сюда на уик-энд?

— Будь у меня неотложные дела, я бы тебе сказал. Не люблю откладывать дела.

— Отлично. Так что тебя гложет? Мои намерения?

— Нет. Они мне абсолютно ясны, — ответил Тобайас. — Шато закончено, верно? Но ты еще не готов туда въехать.

— Откуда ты взял, что шато готово? Там жуткий холод, — сказал Мендес, — особенно на лестницах. Каменные плиты, знаешь.

— Но ты ведь заплатил строителям. И архитектору заплатил.

— Еще несколько обогревателей решат дело… — раздраженно пробормотал Мендес. — Сегодня мы ужинаем с человеком, который превосходно играет на флейте. Ты ведь ни на чем не играешь, верно? А можешь сыграть на фортепьяно партию левой руки?

— Вряд ли.

— Попробуй.

— А твой зимний дворец навестим завтра?

«Он что-то затевает, — подумал Мендес. — Но у него ничего не получится, ни при каких обстоятельствах. Ведь он всегда считал, будто у меня такая же душа, как у него. Чистая и белая. Без углов». С минуту он сердито размышлял о слабости благоразумия. Оно было в силе, пока мир не сошел с ума. А потом все его механизмы вышли из строя, и никакие способы вернуть мир в норму уже не действовали. Ведь осмотрительный человек может сохранять достоинство, лишь если мир, в котором он живет, благоразумен. Страх? Ну, это для бюргеров, причем везде. Они осторожничают до конца, сначала меняют мебель, потом — свою жизнь. Разве он этого не видел? Пока другие сражались. Его братья. В березовых рощах. Сражались и были убиты с первыми весенними дождями.

— Завтра с удовольствием покажу тебе мое новое жилище, — сказал он. — Но разве ты не рад? Ты же видел, что я на короткой ноге с соседями.