Элейн Файнстайн - Дети Розы

Он лежал, будто дожидаясь казни, привязанный к четырем стойкам гигантской кровати, и ясно видел красный бархат полога и длинный шнур красного шелка — пояс от халата, служивший, как он понял, шнуром от звонка. Зеркало в золоченой раме у изножья кровати отражало только красный бархат. Пытаясь оценить обстановку, он с огромным трудом чуть-чуть изогнул шею и увидел это зеркало. Однако подняться настолько, чтобы разглядеть все, что в нем отражается, ему не удалось. Он лишь увидел годовалого ребенка на чьих-то руках, но чьи это руки, так и не понял — лицо человека, державшего ребенка, оставалось в тени. Ребенок плакал и тянул руки — к Мендесу, как ему казалось. Но он был беспомощен. Погруженная в тень фигура медленно отодвинулась и вместе с ребенком исчезла из вида. Когда Мендес проснулся, детский плач еще звучал в его ушах.

Снился ли ему Тобайас? На какой-то момент этот вопрос стал необъяснимо важным. Алекс напряг память, но та немедленно закрылась — так же внезапно и капризно, как ранее открылась. Он потряс головой. А потом услышал, как говорит:

— Что, простите?

— Feu [11] Огонь ( фр. ). ? Спички? — К нему обращалась та самая певица: она успела подойти к его столику и сидела в прежде пустовавшем кресле.

Мендес опустил руку в карман, чтобы достать зажигалку, но вдруг передумал. Женщина склонилась над сигаретой, длинные каштановые волосы скрывали ее лицо, но Мендес, внезапно очнувшись, почувствовал: ей известно, кто он такой, никаких сомнений в этом нет. Он осторожно взял спички со служебного столика. Дал женщине прикурить. Встал. Завтра, решил он, завтра же отправляюсь на юг. Через Камарг [12] Камарг — болотистая местность на юге Франции, в дельте Роны, где расположено несколько заповедников. .

Бывало страшно. Да. После отъезда Мендеса случались скверные дни: когда Лялька расплачивалась с таксистом, тот завистливо скосил глаза на ее бархатное пальто, и она дала ему несусветные чаевые; когда злые алчные взгляды сопровождали ее на тихой улице по пути домой. Особенно она ощущала это ближе к вечеру. В сумеречном сыром воздухе улицы окрашивались желтым. В ноябре. Она родилась в ноябре. Иногда на нее накатывала настоящая паника: она чувствовала себя словно занемогшая посреди перелета птица.

Плохо, если тебе исполняется сорок в ноябре. В такую холодину. Иногда ей казалось, что из нее ушла вся кровь. И она дрожала на ветру, пока вокруг не смыкались стены ее тесной прихожей — до чего славно было закрыть за собой плотную входную дверь. Теперь она может задержаться у зеркала, провести рукой по густым прямым волосам, успокоиться, взглянув на свое лицо с такими правильными чертами. Смотри, смотри. У меня желтые глаза, моя кожа все еще упругая, а кости под ней крепкие. Потом она улыбнется и потянется к письмам на полочке под зеркалом.

— Мария, — крикнула Лялька, повернувшись в сторону кухни, — мне кто-нибудь звонил?

— Здравствуйте, это вы, миссис Мендес? — Голос Марии доносился с лестницы на второй этаж. Она стояла на коленях над совком и щеткой и испуганно глядела на Ляльку поверх тяжелых бедер. Лялька сразу увидела разбитую расписную вазу.

— Вы не слышали, как я вошла? Ладно, неважно. Бросьте это, — в ее голосе звучало нетерпение. — Мне что-нибудь просили передать?

Мария тяжело поднялась на ноги.

— Да уж, был один звонок. Мужчина звонил.

— Мария, — Лялька вздохнула, — ну сколько раз можно говорить? Его имя, вы записали его имя?

— Нет.

Лялька постучала по зубам ребром нераспечатанного конверта.

— Звонил мистер Тобайас. Ну зачем мне писать: «мистер Тобайас»? Сказал, что перезвонит попозже. Я вам кофе приготовлю.

Лялька поежилась.

— Спасибо, Мария.

— А еще звонила приятельница ваша, Кейти, — сказала Мария несколько сухо.

Лялька почувствовала, что на ее щеках выступил легкий румянец.

— Я ей перезвоню.

— Ага, она сказала в любое время.

— Да, да. Спасибо.

Лялька опустила лицо, чтобы скрыть расплывшиеся в улыбке губы. Звонка Кейти она как раз и ожидала. И Марии это хорошо известно. Черт бы побрал эту бабу. Она слишком долго у нее работает и знает хозяйку как облупленную. Это невыносимо. Хуже только иметь в доме мужчину. Впрочем, скрывать-то в сущности нечего. Тревога и сумбур в мыслях нарастали.

Лялька сняла пальто и села у окна, выходившего на реку. Она согрелась, но сырое блеклое небо словно вошло в комнату, зажгло багряные пятна на ковре и залило темной кровью китайскую вазу. Обрывки старых разговоров против воли стали проникать в ее сознание.

Доброе, открытое лицо Алекса.

— Тебе одиноко, Лялька? Я вижу, ты подавлена.

— Чушь, — вспылила она. Слишком быстро, вечно она отвечает ему слишком поспешно. И призналась: — Просто не знаю, как измениться. Стать такой, как тебе хотелось бы.

— Но тебе не надо меняться! Что ты такое говоришь. Даже не пытайся.

— Но тогда как нам жить дальше?

В тот день у нее открылись глаза: ответ на этот вопрос мог быть только один. Нет никакой нужды продолжать жить вместе — ни ему, ни ей. И так странно прозвучали его слова утешения:

— Бедная моя девочка, ты никогда не была в себе уверена. Никогда не хотела остаться собой.

— После того, как вышла за тебя? Да ты забыл, совсем забыл, как все было. Я никогда не думала… Никогда не хотела.

— Ты от всего отказалась. Почему? Если б я только мог это понять.

— Алекс, я не изменилась. Изменился ты. Я осталась прежней.

Они говорят в пустоту. Слова все время летят мимо цели, не пересекаясь.

— Безнадежно, — сказал Алекс. — Мы оба произносим монологи. Я сдаюсь. Но разве не этого ты всегда хотела? Ладно, пусть не всегда, но уже давно? Чтобы я оставил тебя в покое? А теперь, когда я уезжаю, ты чего-то испугалась.

— Да.

— И чего же?

— Закончить свою жизнь чудаковатой старухой. — Она все-таки нашла в себе силы улыбнуться. — Которая сама себе противна.

— Себе противна? Ну это тебе не грозит, — сказал он спокойно. — Ты простишь себе все — пока никто не смотрит.

И она его возненавидела: разве она когда-нибудь говорила с ним так безжалостно?

Разве она когда-нибудь говорила с ним так безжалостно.

— Ведь и ты можешь не найти там идиллию, которую вообразил, — сказала она безучастно. — Кто знает? А я мало что требовала.

— Это как раз и плохо.

— Тебе скоро надоест.

— Все же я попробую.

— Мы совершаем много ошибок. И каждый раз — новые.

— Ты так считаешь.

— Да, я так считаю.

— Ну и стерва же ты, — сказал он. — Ты просто не знаешь этого.

Стерва? Лялька и правда не знала. Она даже не понимала, почему Кейти встала между ними. Но так случилось. Прежде у нее не было подруг. Она никогда не любила женщин, даже презирала их: слабые, тихие создания. Всегда в тени своих мужчин. Всегда смотрят на них снизу вверх. Кейти была другой. Она и в Ляльку вселяла непокорность. Неужели это предательство — восхищаться кем-то? Ведь именно так и было: она восхищалась Кейти, потому что та любила рисковать. Жила безрассудно.