Элейн Файнстайн - Дети Розы

Поднялся ветер. В сухой траве зарождались облачка белой пыли, ветер нес их к ногам. Алекс чихнул. Солнце стояло в небе тяжелым желтым камнем. Мужчина и юноша сидели в тени двух толстых стволов, в крапинках солнечного света, точно отметинах какой-то хвори. Когда ветер раскачивал верхушки деревьев, гамак поскрипывал. Алекс не забыл этот скрип и свои слова: «У меня голова болит от здешнего климата». Доктор что-то небрежно буркнул в ответ, демонстрируя свое превосходство, и это тоже осталось в памяти. А потом из окна верхнего этажа донесся крик.

Отец пытался встать с постели. Несмотря на болезнь и заторможенность, его немалый вес и решимость мешали сиделкам воспрепятствовать этим попыткам. Он упорно старался ухватиться за любой предмет, который в тот момент попадался ему на глаза, и, если надо, бросался на него всем телом.

Когда Алекс и доктор подошли к двери, Мендес стоял на четвереньках, навис, точно неуклюжее свирепое животное, над цветным шарфом и, пыхтя, пытался ухватить его сухими вялыми пальцами.

На деревянном полу блестело небольшое белое пятно.

— Я дам ему успокоительное, — сказал доктор, хотя не сделал и шага в сторону все еще грозной фигуры.

Сиделки тоже отступили назад. Однако больной каким-то образом почувствовал перемену в окружающей обстановке. Он неуверенно поднял крупную голову и обвел комнату все еще затуманенным взглядом. Казалось, он овладел лицом, скривился в неимоверном единственном усилии сосредоточиться.

— Алекс, — сказал он. Затем растерянно опустил глаза и посмотрел на зеленый кусок шифона, который комкал в руках.

Уже в постели он подозвал сына, и, когда Алекс присел рядом, старик взял тонкую руку юноши и зажал между ладонями, кожа на которых была суха, как бумага. Его глаза светились, словно ему было явлено нечто прекрасное. Алекс едва разбирал слова отца — что-то о звездах небесных в его комнате, что-то о матери Алекса. Он попытался нащупать в кармане чистый платок, чтобы отереть лоб больного, но нашел там только сафьяновый бумажник, паспорт и билеты на самолет. Внезапно губы отца раздвинулись в улыбке. Изо всех еще оставшихся сил он сжал руку сына. Уж теперь-то он заговорит внятно. Но голос его был по-прежнему едва различим. В каждом долгом выдохе — множество согласных.

Алекс сидел рядом до конца. Холодный. Полный скепсиса. Неужели отец и в самом деле произнес «Господь добр»? Был конец августа тысяча девятьсот тридцать девятого. Ветер сдувал последнюю сухую пыль. В тот момент Алекс даже не сознавал, почему для него было столь важно ясно расслышать слова отца.

Оказалось, что в тысяча девятьсот семидесятом году владелец шато находился далеко от Прованса. Оливер Уолш — так его звали — жил в Ноттинг-хилле [9] Ноттинг-хилл — район в западной части Лондона, населенный, в основном, иммигрантами. , в доме с изящным георгианским фасадом и мощенной кое-как площадкой перед парадным входом. Он сам открыл дверь, выйдя на порог в рваном полосатом халате, настолько коротком, что Ансел мог насладиться зрелищем сморщенной лиловатой мошонки, и с суетливой обходительностью повел гостя наверх. Ансел знал, что шато выставлено на продажу почти пять лет назад, и полагал, что владелец не так уж рвется поскорее заключить сделку. Поэтому несколько нервозное усердие Оливера он отнес на счет его обычной манеры поведения. Окладистая курчавая борода почти полностью преображала узкое подвижное лицо Уолша. И только рот — внезапное красное зияние среди рыжеватых вьющихся волос — позволял до известной степени судить о его выражении. На последнем слове каждой фразы эта щель неизменно растягивалась в улыбку словно для того, чтобы окончательно подтвердить собственную уверенность в сказанном, а также убедить в этом собеседника.

— Да, это дом моей матери, — сразу же сказал он, подкрепляя свои слова красногубой улыбкой. — Увы, она была француженкой. В тех местах живут все ее родственники, но, уверяю вас, никто из них не проявлял к дому ни малейшего интереса. Выпьете?

На деревянном ящике между двумя открытыми банками кошачьих консервов стояла бутылка неожиданно приличного красного вина.

— Дело вот в чем, — продолжал Оливер, снова разъясняя свои слова гримасой. — Люди, и таких немало, полагают, что дом можно превратить в превосходную гостиницу, вложив в него деньги. Да только в наше время таких денег ни у кого нет. Вот дело и не движется. Как вам вино? Недурное, правда? Вы живете в Лондоне? Мой виноторговец заказывает его специально для меня, но иногда бутылка-другая перепадает и моим друзьям. Что скажете о зеркалах?

Анселм подтвердил, что они очень хороши.

— Продает один коротышка за углом. Если вас интересует. Не соблаговолите подняться со мной еще на этаж? Я переоденусь, и тогда, полагаю, нам лучше быстренько добраться до конторы. — Он вздохнул, словно печалясь о потерянном времени. — Но сначала, Бога ради, скажите, как вам спальня? По моему разумению, в законченном виде будет очень славно.

Спальня действительно казалась значительно более завершенной, чем другие помещения дома. Темно-красный ковер на полу, рельефные сиреневые обои, туалетный столик в стиле французского рококо, притиснутый к необъятной двуспальной кровати с обтянутым бархатом изголовьем. Тобайас в отчаянии крутил головой, ища, что бы похвалить, и тут заметил на единственной свободной стене картину: уж не подлинник ли Фрагонара?

— Из шато? — спросил он.

— Хороша, да? — закивал Оливер. — Я очень рад, что она вам понравилась.

— Притом что на севере освещение для Фрагонара всегда неудачно, вы согласны? — сказал Тобайас. Лицо Оливера внезапно исказила гримаса боли, чего Ансел никак не ожидал.

— Вы так считаете? В самом деле?

Оливер замолчал. Стоя уже без халата, открыв взору Ансела довольно объемистый круглый животик, он внимательно разглядывал картину. Тобайасу внезапно пришло в голову, что Оливер получает удовольствие от демонстрации своих гениталий.

— Возможно, по утрам здесь светлее? — предположил он.

— Нет, нет, вы совершенно правы, — в голосе Оливера сквозило огорчение. — А во Францию я не поеду. Никогда. Кошмарная страна. Не был там после смерти матери.

— Мне очень жаль, — сказал Ансел.

— Об этом нет причины сожалеть, — в тоне Уолша чувствовалось раздражение. — Она умерла много лет назад, к тому же я терпеть ее не мог. Героиня Сопротивления — так ее называли. По крайней мере, некоторые. Но я-то о ней всякого наслышан.

— Вы хорошо ее знали?

Мысли Оливера тем временем сосредоточились на выборе исподнего.

— Может быть, это?

— Разумеется, почему нет.

— Теперь об этом доме, — сказал Оливер. — По-моему, разумное вложение денег, и я не ошибся, когда его отыскал. Вы согласны?