Элейн Файнстайн - Дети Розы

Он уже надел изящные очки в черной оправе и впервые смог ясно разглядеть примечательную внешность Тобайаса Ансела. На мгновение его глаза удивленно округлились и стали напоминать черные пуговицы.

— Вас может заинтересовать, — сказал он после паузы, — какое я имею отношение к старому лорду Как-его-там и всему его семейству.

Ансел уже успел навести справки об Уолше, но промолчал.

— Так вот, — сказал Оливер с видимым удовольствием, — боюсь, довольно близкое. Мою мать все они, естественно, осуждали. И правильно. Но теперь ее нет, и они ополчились на меня. Терпеть не могу родственников.

Ансел подошел к окну и открыл его. Как прекрасен Лондон, подумал он. Деревья, деревья, дождь насыщает воздух запахом листвы и перегноя, их аромат поднимается даже до этого убогого чердака. Да, он любит Англию. Нет другого места в мире, где он хотел бы жить.

На полу у его ног валялись газеты и фотография в серебряной рамке с разбитым стеклом. Тонкогубое четко очерченное лицо с ниточками бровей над светлыми глазами смотрело на него с несколько двусмысленным удивлением, в нежных чертах сквозил намек на озлобленность — словно у лисы, запертой в клетке.

— Кто это? — не удержался от вопроса Тобайас, подняв с пола снимок. В его голосе не было обычной бесцеремонности.

— Моя сестра, — ответил Оливер. — Это не должно вас беспокоить: в наследстве нет ее доли. К счастью. Она ненормальная, — добавил он, энергично роясь в ящиках изящного туалетного столика. — Мы не общаемся.

Когда Оливер в причудливом великолепии своего одеяния повернулся к Анселу, на него, казалось, снизошла глубокая печаль.

— Я очень надеюсь, что вы не собираетесь торжественно и мрачно удалиться после встречи с моим адвокатом. Почему бы нам не вернуться сюда? Я очень неплохой повар.

— Благодарю, но я остановился в гостинице.

— Видите ли, я серьезно болен, — сказал Оливер. — Уж не знаю, почему, но в последнее время круг моего общения сузился. Я чувствую себя очень одиноким.

— Я лишь выполняю поручение своего клиента, — холодно ответил Тобайас. — Так что поощрять меня нет надобности.

Печальная улыбка мгновенно исчезла с лица Оливера.

— Клиента, вы сказали? Кого же? Не черного?

— Нет.

— Pied Noir [10] Pied Noir («черноногий», фр. ) — житель Алжира французского происхождения. ?

— Но они не черные, — сдержанно ответил Ансел.

— Дорогой мой, это я, разумеется, знаю, но мной руководит чувство ответственности. Так не соблаговолите ли вы сказать, чье именно поручение выполняете?

Поколебавшись, Ансел назвал Мендеса.

Наступила пауза. Затем Оливер Уолш сказал как ни в чем не бывало:

— Что ж, надеюсь, вы понимаете, что виноградник за оградой не включен в названную цену? По крайней мере в данный момент.

Прихлебывая арманьяк из небольшого бокала, Алекс Мендес любовался фонтанами Экса, чьи струи ритмично плясали в янтарных лучах: теплый воздух пах хвоей, римские скульптуры выступали на фоне чернильно-синего неба. Он сидел в одиночестве за столиком с еще одним свободным креслом и чувствовал, как алкоголь медленно поступает в кровь. Весь день он испытывал какую-то тревогу, и это состояние еще не покинуло его. Хотя после того, как Ансел улетел в Англию, он почувствовал себя лучше.

Трезвые слова Ансела он встретил довольно нелюбезно. Да, такой помощник ему необходим. Всегда незаметный, он знал свое место, соблюдал дистанцию. И в то же время до чего точно и бесстрастно выразил свое неодобрение. Продемонстрировал чистоту. Чистоту морозной зимы. Конечно, за его аскетизмом кроются мощь, энергия, он словно горит в лихорадке. Мендес пожал плечами. Полезный недуг. Интересно, подумал он, какова его сексуальная жизнь? Алекс все время возвращался к этой мысли. Представление о Тобайасе с кем угодно — с мужчиной, женщиной или гермафродитом — приводило его в замешательство.

В мысли Мендеса резко вторглись звуки — два голоса и гитарные аккорды. Через два столика от него черноволосый парень лет двадцати расположился между голых ног девушки и наигрывал на гитаре какую-то народную мелодию. Подняв глаза от загорелых ног девушки и стройной фигуры к ее бледному лицу, Мендес был несколько озадачен: судя по носогубным складкам, она была лет на десять старше своего спутника. Впрочем, черты ее лица были тонкими, а замечательный, по-крестьянски пронзительный голос заглушал рык, издаваемый парнем. Ей вяло аплодировали средних лет посетители заведения за соседними столиками. Со смехом откинув голову, женщина тянула парня за черные длинные волосы, пока его голова чуть ли не уткнулась в ее промежность, и Мендес почувствовал возбуждение собственной плоти, представив себе это соприкосновение.

Мендес признавал, что прощальные шпильки Тобайаса, конечно же, имели под собой основание: Алекс всегда шел на поводу у своей плоти. А еще хуже, что нынешний его побег целиком зависел от активности и преданности Ансела. Мендес гадал, когда Тобайас окончательно его покинет, и благоразумно дал себе года два. Ансел был честолюбив и не скрывал этого. Но он еще не был готов. И как бы Мендес его ни раздражал, против собственных интересов он никогда действовать не будет.

Мендес снова позвал официанта. Может быть, он неразумно празднует свое освобождение от придирчивого внимания Тобайаса? К нему вернутся скверные сны, тревожные, сумбурные сны, а то и хуже, вернется бессонница. Прошлой ночью он был обескуражен вестью из Нью-Йорка, которая заставила его еще до рассвета погрузиться в расчеты, связанные с распределением капиталовложений. Он даже звонил в Базель, чтобы получить подтверждение кое-какой наблюдаемой им динамики индексов. Нелепость. Растрачивать жизнь на занятия, которые стали казаться ему мелкими, пустыми, — ведь именно от этого он и хотел убежать. А может быть, он опоздал. И уже никогда не сумеет бросить привычку контролировать всё и вся, никогда не освободится. И не видать ему благородной возвышенной свободы, а придется вечно страдать от настороженности и мнительности. А раз так, по-настоящему отойти от дел не удастся, и в результате он будет постепенно вползать в сибаритство: смаковать вино и что там тушат в масле и пиве, и в итоге будет обречен на жалкое одиночество и не узнает ничего, кроме того, что уже знает, а именно, что осколок стекла и просто рыбья кость, застрявшие в горле, могут погасить его мысль. Заняться наукой? Теперь? Нет, ему бы следовало быть посмелее в пятнадцать лет, когда умер отец. Об этом как-то упомянул Тобайас.

Мендес медленно поставил новый бокал арманьяка на блюдце. Вновь заиграла гитара, и женщина запела старую песню Эдит Пиаф, голос ее звучал хрипло, напористо, грубо. Но Мендес ничего не слышал. Именно в этот миг к нему почему-то вернулся забытый сон этой тревожной ночи.