Ивлин Тойнтон - Современное искусство

Толстуха передергивает плечами, встает и, колыхаясь на высоких каблуках, уходит в дом. Чуть спустя возвращается с обшарпанным пластиковым стулом, ставит его, треснув им об пол, довольно далеко от Софи, так что им пришлось бы перекрикиваться.

Белла благодарит ее и, опасаясь упасть, опускается на стул.

— Ты не могла бы подъехать поближе? — просит она Софи.

— Вижу, ты привыкла командовать.

— Просто твое кресло на колесах, мое — нет.

Софи, сопя от натуги, нажимает на рукоятку с правой, потом с левой стороны и придвигается к ней сантиметров на двадцать. С минуту они разглядывают друг друга. Белла отмечает, что морщины покрыли лицо подруги частой — ни дать ни взять, карта — сеткой, и ее посещает мысль: а ведь Софи выглядит старше ее, мысль недостойная. Искупая этот грех, она говорит:

— Ты не очень изменилась. Я бы тебя узнала.

— Я бы тоже тебя узнала. Правда, я видела твои фотографии в газетах.

Они снова замолкают.

— Я много думала о тебе. Ты мне снилась.

— Очень может быть. Но ты не приехала. Когда этот журналист заинтересовался твоими дневниками, я подумала: «Вот оно, сейчас она приедет». Так что ничего случайного тут нет.

— Я не знала, где ты.

— Не оправдывайся.

— Ты вполне могла со мной связаться, если б хотела.

— Не я с тобой, а ты со мной должна была связаться. Ты же взвилась и в сердцах убежала.

— Потому что ты меня оскорбила. Сказала, что стыдно жить так, как я живу. Сказала, что я хуже гоев. — Внезапно они, совсем, как прежде, впиваются друг другу в глаза. В Беллиной памяти живы все поношения, которыми Софи осыпала ее в июне 1945 года, да и Софи — она знает — помнит все ее грехи военных лет и по-прежнему считает, что им нет прощения.

Первой нарушает молчание Софи.

— Ну что ж, ты получила все, что хотела, — говорит она. — Он — известный всему миру гений, как ты и предрекала.

— А тебе никогда не случалось кого-то простить?

— По-твоему, раз я старая, мне следует быть преисполненной благостыни? Мир день ото дня все хуже и хуже, а я, видите ли, должна закрывать на это глаза.

— Я не в ответе за весь мир, Софи, и не вымещай на мне злость. Я старуха. Ты могла бы быть и поснисходительнее.

— Я стараюсь, очень стараюсь, поверь. Кстати, как ты сюда добралась?

— Меня привезли.

— И ты велела им вернуться за тобой через полчаса? Через час? Сколько времени, по твоим расчетам, понадобится, чтобы выудить у меня эти тетрадки?

— Господи, Софи, а я-то думала, если кто кого и обидел, так это ты меня.

— Будь так, я бы тебя уж как-нибудь да разыскала. Сказала бы, что пожалела о нашей ссоре еще сорок лет назад.

— Ты никогда ни о чем не жалела, впервые от тебя такое слышу.

— Разве? Жалею об очень многом. Жалею, что кончаю свои дни в этом заведении. Жалею, что не родила ребенка. Жалею, что наговорила много, чего не следовало, Говарду и не могу взять свои слова назад.

— Я купила его книгу.

— Вот как? Повысила уровень продаж на десять процентов.

— На нее был хороший отзыв в «Таймсе».

— Оставь свое снисхождение при себе. Один короткий абзац. В обзоре шести книг. На рецензию не тянет.

— Тем не менее критику книга понравилась.

— И стихи он похвалил не те. Ранние, еще довоенные. Поздние куда сильнее.

— Они всегда хвалят не то.

— А как насчет моих работ? Что с ними станется?

— У кого они сейчас?

— В основном, на складе. В Йонкерсе [87] Йонкерс — северный пригород Нью-Йорка, примыкающий к Бронксу. . За исключением кое-каких литографий, их пытается продать одна женщина с Брум-стрит [88] На Брум-стрит находится галерея, где могут выставлять работы галеристы, не имеющие своих галерей. . А когда я умру, племянница выберет одну картину для своей гостиной, остальные выкинет. Мои картины ожидает помойка — вот так-то.

— Я хотела бы их посмотреть.

— Да? Чего ради? Когда я думала о том, как ты приедешь, я решила: заставлю ее устроить мне выставку в обмен на дневники. Заключу сделку с моей знаменитой подругой. Такова теперь, так мне говорят, жизнь. Сплошной торг.

— Какой может быть торг? Я посмотрю, что могу сделать.

— Ты знала, что я в любом случае отдам тебе дневники. Журналист этот мне не понравился, уж слишком он угодливый.

— Угодливый — это бы еще ладно, все куда хуже.

— Очень даже может быть. Но он слабак, это видно невооруженным глазом. По-моему, тебе не стоит из-за него беспокоиться.

— А из-за чего, по-твоему, мне стоит беспокоиться?

— Разве ты не счастлива, шейне?

— Конечно, нет.

— Ну хоть самую малость? Быть богатой и знаменитой, что ни говори, приятно. Все тебя обхаживают. Во всяком случае, хоть самую малость, а приятно. Тогда старость не так унизительна.

— Я больше не могу писать, руки скрючило. Мне и застегнуться-то трудно.

— Что ж, я тоже не могу писать, только меня никто не обхаживает. Ты не хочешь признаться, что в этом есть своя приятность, ведь тогда я могу тебе позавидовать, что ли, не так? Ну и прикидываешься, что мы в одном положении — оно спокойнее. А мне хотелось бы понять, каково оно быть в твоем положении, что ты чувствуешь? С годами мне все больше хочется знать, что чувствуют другие люди, а они все меньше делятся со мной. В старости тебе не говорят правды, и это горше всего.

— Мне тоже врут. Расписывают, как им нравятся мои картины, а нужны им не мои, а его картины. Вот оно как.

— Говорят, в то лето, когда он погиб, ты ушла от него навсегда?

— Вот как?

— Это правда?

— Не знаю, как я поступила бы. Я уехала, чтобы попытаться жить без него и принять решение. А уехать меня заставил Эрнест. Помнишь Эрнеста?

— А то. Но он никогда не заставил бы тебя уехать, если бы ты сама не хотела. Никому еще не удавалось заставить тебя сделать что-то против твоей воли.

— Нет. Но однажды он приехал к нам, долго орал на меня: мол, какого черта я здесь остаюсь. И привел стихи, те, что Говард прочел в день, когда мы познакомились. Помнишь, какие? О сердцах, что стали каменными.

— Жертвуешь бесконечно/ И каменным сердце станет [89] У. Б. Йейтс «Пасха 1916». Речь идет об ирландском восстании 1916 г., так называемом «восстании на пасхальной неделе» и о погибших в нем героях. В переводе А. Сергеева: «Отвергших себя сердец / Участь, увы, каменеть / Будет ли жертвам конец?..» .

— Вот-вот.

— Только Говард любил не это, другое место. Про то, как он пишет об этом стихи. И про грозную красоту [90] В переводе А. Сергеева: «И я наношу на лист: / МакДонах и МакБрайд, / Конноли и Пирс / Преобразили край… / И память о них чиста: / Уже родилась на свет / Грозная красота.» .

— Как бы там ни было, Эрнест тогда прочел эти.

— Значит, ты уехала, чтобы все обдумать.

— Вот именно.

— А потом он умер. Когда мне сообщили, я поняла: теперь она будет вечно себя казнить. Думать, что, если бы она не уехала, он бы не погиб. Но ты думала бы так, если бы и не уехала.