Ивлин Тойнтон - Современное искусство

Порицая одержавшие верх силы, себя они видели аутсайдерами, гонимыми бунтовщиками, на самом же деле были реакционерами, сыновьями рабочего класса, по недоразумению примкнувшими к угнетателям. Они возмущались падением стандартов, разрушением древнего искусства, искусства для избранных, не для широких масс, за что его и клеймили. Но сплотиться за спиной Хилтона Крамера [21] Хилтон Крамер (1928–2012) — американский искусствовед и эссеист. Ярый противник постмодернизма. Критиковал бюрократию за поддержку леворадикальных тенденций в искусстве. им было западло. И занимала их отнюдь не та философская дилемма, которая перед ними встала, а всего-навсего последняя мерзость в Уитни [22] Уитни — выставка современного американского искусства. В основном на ней выставляют работы молодых и малоизвестных художников. С 1932 по 1973 выставки устраивали раз в год, с 1973 — раз в два года. Считается одной из главных выставок. («Е..м расизм» цветными мелками во всю стену), Гуггенхаймовский грант женщине, семь тысяч раз очертившей свою вагину, три желтых воздушных шара, то ли свисавших со стен, то ли лежащих на полу какой-то галереи в Западном Бродвее. Они так бушевали и горевали, что разбираться им было недосуг.

В разговорах они вечно толкли воду в ступе, мусолили одно и то же, а так как были неспособны хоть что-то изменить, спивались. В час, два, а то и три ночи они вываливались на улицу, послав нищего на углу куда подальше, забредали в круглосуточную греческую забегаловку перекусить сувлаки [23] Сувлаки — греческое блюдо типа шашлыка. и отправлялись восвояси на метро. А поутру в тяжком похмелье снова шли крепить гипсокартон, красить потолок — на свой манер они были люди пунктуальные, сказывалась профессиональная выучка, — обновлять лофт какого-нибудь юриста, обслуживающего индустрию развлечений, с неизменными Уорхоллами над диваном, и воображать, как они кромсают их ножами Стэнли [24] Стэнли — товарный знак инструментов для домашнего ремонта фирмы «Стэнли тулс». . До того дошли, что желанным выходом им представлялся лишь разрушительный: пристрелить артдилера или разнести лофт.

Вот в каком мире обитал Пол Догерти, хоть ему и не приходилось зарабатывать на прожитие, крася потолки. У него была гарантированная должность в Стони Брук [25] Стони Брук — большой государственный университет. Основан в 1957 г. , но он в порыве отвращения бросил ее, когда деньги, предназначенные на приглашение художников, перекинули на покупку ковра в аудиторию, вдобавок незадолго до этого открылось, что лишь один из его выпускников побывал в Метрополитене [26] Метрополитен — крупнейший музей изобразительных искусств в Нью-Йорке. Основан в 1870 г. В год его посещают до двух миллионов человек. . Годом позже, когда его сбережения оскудели, а на продажу картин, как оказалось, невозможно прожить даже впроголодь, он стал — выбирать особо не приходилось — преподавателем-почасовиком в двух заведениях ниже рангом, катил на своей раздолбанной машине черт-те куда, в муниципальные колледжи [27] В муниципальных колледжах обучение двухгодичное и более дешевое. на Лонг-Айленде, давал уроки там-сям. Но особого унижения при этом не испытывал: стать преподавателем живописи — такой амбиции у него не было.

Как и всех прочих, мир искусства — вот что его бесит. В пятнадцать лет он по воскресеньям исходил поутру с мольбертом и красками мельбурнские парки километр за километром в поисках нужного пейзажа. В школе его считали вундеркиндом, он был самым юным из всех, кого приняли в лучший художественный институт в городе, в восемнадцать он послал картину в Королевскую академию метрополии, и она попала на Летнюю выставку. В девятнадцать, нанявшись палубным матросом, он добрался до Гавра, оттуда автостопом до Экс-ан-Прованса и там обнаружил, что напротив мастерской Сезанна построили жилой квартал, застящий вид на гору Сент-Виктуар. В двадцать один он получил не только все возможные премии, присуждаемые выпускникам, но и медаль генерал-губернатора по разделу искусства. В двадцать три он, выиграв конкурс, расписал стену в опере. В двадцать пять уехал в Нью-Йорк, нимало не сомневаясь, что покорит и его. А теперь он не смог бы устроить выставку даже в Австралии: там его забыли, здесь, в сорок два, он с грехом пополам перебирается с одной бесперспективной выставки на другую в галереях, которые наследники галантерейщиков используют для списания налогов.

Порой он все еще верит, что делает что-то значительное. Порой, когда он смотрит на свои картины или читает, что о них говорили, он не сомневается: ему удалось раздвинуть границы, а раз так, он чего-то достиг, пусть и не очень многого, и однажды это станет ясно всем, кто понимает. Он тратится на краски, которые не испортятся с годами, готовит холст так, как делалось в былые времена, покупает, не считаясь с расходом, наилучший холст — все для того, чтобы пигмент не прожух, не покрылся кракелюрами, и когда его время настанет, — картины вот они. Однако порой у него закрадывается сомнение: а что, если даже думать так нелепо, что, если само понятие вечности устарело все равно как рыцарский кодекс. С таким же успехом он мог бы облачиться в доспехи и гарцевать на коне. А временами он опасается, что своими гениальными пятнами и брызгами Клей Мэдден положил живописи конец, подвел ее к черте, за которой пути нет. Если живопись кончилась до того, как он, Пол Догерти, еще и не начал, тогда его боренья всего-навсего — посмешище и больше ничего, он обречен на забвение и не по своей вине. Отчего он снова надирается, затевает драку и возвращается в Бруклин на метро, злобно пялясь на сидящих напротив горластых доминиканских недорослей: они-то еще ухитряются жить в свое удовольствие.

Лиззи на сборища в эти бары он никогда не берет. Для него они — отдохновение от ее наивности, ее истовой веры в его будущее, а бремя этой веры, хоть Лиззи ею ему и дорога, порой тяжко нести. Объяснить Лиззи, почему его так тянет эта грязца, этот смрад, почему так тянет часами торчать в полутьме с людьми, опустившимися еще ниже его, он не смог бы. Все чаще и чаще Пол, если он не с ней или не дает урок, пьян, небрит, немыт. Хандрить легче, если ты не принял душ, а что-то в нем срослось с бедой и даже находит в ней утешение. Похоже, это не настроение, а высшая форма познания. И в то же время он мечтает, мечтает неотступно, что настанет день, и все изменится, он позвонит ей и скажет, что его признали, у него выставка в потрясающей галерее. И с этого дня начнется настоящая жизнь; возможно, он даже попросит ее переехать к нему: вот о чем он мечтает, но что не может себе и представить, вот что, надеется он, станет явью, как только не нужно будет ничего скрывать.