Сергей Кузнечихин - Где наша не пропадала

– Иди, – говорит, – по коридору до конца и направо, только не шуми шибко, человек перед ночной сменой отоспаться должен.

Значит, пеклись не обо мне. Вроде и понятно, а все равно обидно. Вот, думаю, чума иноземная, даже во глубину сибирских руд проникла. Он – человек, а я кто? Дохожу до конца коридора. У торцевой стены – двухсотлитровая бочка. На черной воде качается алюминиевый ковшик с кривой ручкой. Перед встречей с важной иностранной птицей выпил для смелости ледяной водицы. Тронул дверь. Не заперто. В комнате две койки: одна – пустая, на другой – мужик в мятом костюме, голова под подушку спрятана. Возле койки сапоги кирзовые, замазанные серой грязью. Не очень аккуратный иностранец, думаю, и все-таки стараюсь угнездиться как можно тише, но он все равно проснулся. Подушку с головы стянул. Смотрю и ничего понять не могу. Рыжих хакасов я видел, они, кстати, у своих особым почетом пользуются, каждая хакаска считает за счастье родить от рыжего земляка. Но чтобы вьетнамец был с рыжими кудрями, да еще и голубоглазым? Короче, понятно, что вьетнамцы происходят от вологодских или псковских.

Когда познакомились, оказалось, что парень из-под Смоленска, правда, «акал» страшнее самого московского москвича. Почему дразнят «вьетнамцем» спросить не успел, он сам об этом разговор завел и обещал рассказать, но не в первый вечер, потому что на смену собирался, а история длинная. Но все-таки дал понять, что во Вьетнаме побывал.

На другой день я задержался по делам, прихожу в гостиницу, а стол уже накрыт. И не водку принес, а херес и вроде как стесняется его, но в то же время не без гордости – с молодости, мол, привык. Херес этот, кстати, по всем рудничным магазинам пылился, местные им брезговали, но кто из них бывал во Вьетнаме?

Разлили вино по кружкам, открыли консервы… и началась сумасшедшая история. После нее про мои мелкие приключеньюшки даже рассказывать неудобно. Слушал и не мог поверить, что человек, переживший такое, запросто сидит передо мной и угощает меня вином.

Представляете, пацану и двенадцати лет не было, когда немцы погнали его в Германию. Погрузили в телятник. Окошечко маленькое, да и то под крышей, кроме неба, ничего не видно. А небо везде одинаковое – куда везут – непонятно. И так почти месяц. Кормежка – хлеб из опилок и баланда. А пацану ведь расти надо, сколько сантиметров он недобрал? Дружок там у него был, убежать с ним хотели, да придумать не могли, как изловчиться. Пока изобретали, дружок поносом заболел, так и сгинул от поноса, двое суток в одном вагоне с мертвым просидел…

Загнали их на самый запад Германии. Выстроили прямо на вокзале. Хозяйки ходят вдоль шеренги, в зубы заглядывают, мускулы щупают. Подошла и к нему. Высоченная и зад, как две тумбочки. По голове погладила. Еле удержался, чтобы за руку не укусить. Но хозяйка попалась незлая, зря не обижала, хоть и мужик на Восточном фронте воевал. Зато старшая работница в свинарнике – настоящая фашистка. Споткнулся как-то и ведро с пойлом пролил. Лупцевала плеткой, пока из сил не выбилась, присела на скамейку, дыхание унять не может, руки с колен не поднимаются, а злоба кипит, мало отхлестать, так еще и поиздеваться надо, взглядом на разлитое пойло показывает – жри, русская свинья, прямо с земли жри, чтобы все до капли вылизал. У парня на спине живого места не осталось, лежит и зыркает по углам, окажись поблизости вилы или топор, нашел бы сил доползти, а там уж пусть хоть вешают, вот только инструмент у немцев не валяется где попало, порядок любят.

Когда почувствовал, что наша армия наступает, ударился в бега, надеялся сыном полка стать и с оружием в руках явиться в свинарник. Не получилось. Догнали и всыпали, чтобы от работы не отлынивал. Потом французы пришли. Стали к себе агитировать, пугать, что в России все равно житья не дадут. Кто-то согласился, он – ни в какую. Да не больно к нему прислушивались. Загрузили вместе с другими в вагон и дальше – на запад. Францию за войну тоже порядком потрепало. Работы – каждому по десять рук давай – не переработаешь. И в шахту их, голубчиков, в департаменте Па-де-Кале. Семь лет оттрубил. Приживаться понемногу начал. По-ихнему разговаривать научился. Зарабатывал неплохо, парень здоровый, а к трудовой дисциплине еще немцы приучили. Франки в карманах зазвенели, а тоска по родине все равно давит. Пробовал в распутство удариться и отказа от француженок не знал, но легче на душе не стало. Попивать начал. Чем бы все кончилось – неизвестно, только случилась на шахте забастовка и он как советский человек прятаться за чужие спины не захотел. Выступил на митинге. С работы уволили, зато приняли во Французскую коммунистическую партию. Появилась цель в жизни – превратить Францию в такую же справедливую страну, как Россия. Во всех мероприятиях участвовал, даже в ограблении банка для пополнения партийной кассы. Товарищи уважали, заместителем секретаря выбрали, хотели – секретарем, но на этом посту должен быть человек коренной национальности. Потом произошла трагическая любовь. Познакомился с девушкой, а после выяснилось, что ее отец самый настоящий фабрикант, классовый враг. Родители, естественно, и слышать не хотели о свадьбе. Товарищи тоже коситься начали. И надо же именно в такой щекотливой ситуации судьба отколола очередную жестокую шутку. Ячейка решила уничтожить черные списки. Операцию готовили в строжайшем секрете, а когда пошли взрывать бюро, нарвались на засаду. Двоих взяли, он чудом выскользнул, но скрываться пришлось и от чужих, и от своих. Чтобы не портить жизнь любимой, подкрался ночью к дому, бросил в форточку прощальную записку с просьбой не поминать лихом и прыгнул на подножку товарняка, не зная, куда он идет. Затравленному волку и на родной земле надежды мало, а на чужой – полная безнадега. И тогда его осенило завербоваться во Вьетнам и при первом удобном случае перебежать к своим. О том, что без наших ребят там не обходятся, буржуазная пропаганда все уши прожужжала. И, кстати, не обманывала. Он не очень-то верил вражеским голосам, но деваться было некуда. Явился на вербовочный пункт. Документов не спросили. Контингент – сплошные уголовники. О русском происхождении он, на всякий случай, умолчал, да и не слишком-то любопытствовали. Сперва их отправили в Африку, на стажировку. Учили стрелять, взрывать, метать ножи, драться и так далее. Старался, не жалея сил, знал, что все пригодится. Начальству такая резвость приглянулась и его назначили командиром взвода разведки. Во Вьетнам прибыли во время затишья, и жизнь после карантинной муштры чуть ли не раем показалась. Разведчики из его взвода быстро пронюхали, где найти выпивку и хорошеньких азиаток. У него покинутая любимая из головы не выходит, снится каждую ночь, но, чтобы не выглядеть белой вороной и не вызывать лишних подозрений, приходилось пользоваться услугами, но только добровольными. Случай сдаться в плен подвернулся уже через месяц: попали в окружение, но идти с пустыми руками не рискнул, испугался, что не поверят, да и пользу хотелось принести. Полгода стрелял по облакам и собирал данные. Короче, явился в народную армию не пленником загнанным в угол, а своим ходом с толстым планшетом документов и офицером на горбу.