Абрамов Ерухам - Закон тайга — прокурор медведь: Исповедь

В милиции он кричал, чтобы ему хоть сказали — за что, но ответом было: "На суде узнаешь”.

Из милиции его перевезли в тюрьму. На другое утро встревоженная Фрося прибежала узнать, что с мужем, почему домой не отпускают. "А мы его без суда отпустить не можем, — сказали ей. — Теперь уж как суд решит, так и будет”.

Суд был скорым: восемь лет лагерей за изнасилование.

На суде Фрося исходила криками: "Ванечка, я ж не хотела, я ж только попугать… Вы ж мне обещали, что поговорите — и отпустите, а вы вон что! Ко детей кормить теперь будет?!”

На все ее вопли ответил Ваня:

— Ну, подлая, посадила меня! Теперь, слава Богу, хоть от домашних забот избавлюсь. Сама, сука, корми, работай, воспитывай, а меня — больше тебе не видать!

На этом рассказ Вани кончался. Эта бесхитростная история российского мужика потрясла всех, а ведь в камере находились люди, прошедшие огонь и воду.

Через несколько дней меня и еще нескольких сокамерников посадили в "Столыпина” — и повезли…

Вагонные встречи частенько бывали необычными.

Кажется, на станции Тайшет к нам подсадили пленного японца (не забывайте, дело происходило в 1949 г.!). На родину его не отпускали и он работал грузчиком. Однажды, разгружая вагон, он позарился на кусок мыла. Его осудили по знаменитому "указу 1–1” на шесть лет. Причем если до сих пор он сидел среди своих соотечественников в лагере-поселке для военнопленных, то теперь его везли в русский уголовный лагерь "на общих основаниях”.

С японцем этим в нашем вагоне произошла обычная история: он просил охрану вывести его "на двор”, а ответом было "подождешь…” Проситься он начал утром, а к полудню стал корчиться и кричать тонким детским голосом: "Начальник, вода хуй бросай!!’”…

Наконец он не выдержал — оправился в собственный резиновый сапог.

На обед нам давали отвратительную ржавую селедку — обычная еда. Сидя на верхней полке, я старательно очищал полученную рыбину. Сквозняк подхватил клочок шкурки — и она оказалась на груди охранника, стоявшего за решетчатой дверью: села ему прямо на комсомольский значок…

Охранник пришел в ярость: "Кто бросил!?”

Я застыл с селедкой в руках.

— Ах ты, стерва, сволочь черномазая!

— Это ж случайно, извините.

Меня вывели из "купе”, швырнули на пол. Били руками и ногами по лицу, в живот. Затем закрутили руки за спину "ласточкой” — и принялись колотить по ступням ног…

Я молчал. Но когда один из них размахнулся, чтобы в очередной раз ударить меня, я не выдержал и плюнул ему в лицо. Это придало им "энергии”: били меня уже не беспорядочно, а по очереди, стараясь покалечить. Я изловчился, приподнялся, и когда тот, на кого попала злосчастная селедочная шкурка, оказался рядом, я изо всей мочи "угадал” его промеж ног… Он с криком присел.

Больше я не помню ничего. Меня избивали от обеда до отбоя — 10 вечера.

До самого Новосибирска я не слезал с нар, не мог даже пошевелиться.

…Новосибирск, вернее — новосибирская пересылка, встретила нас мелким октябрьским снегом.

Тысячи будущих каторжников толпились во дворе пересыльного пункта, кое-кто лежал прямо на мерзлой земле, не имея сил держаться на ногах. Здесь были эстонцы, латыши, финны, западные украинцы, мужчины, женщины с грудными детьми, которые замерзали у них на руках… Шло "переселение”. Мне вспомнилась привокзальная площадь родной моей Махачкалы. Но тогда людей гнала война, а теперь?.. Надо полагать, что среди этих ссыльных было достаточно таких, которым пришлось побывать на нашей вокзальной площади… Или на какой-либо иной.

Прошло три дня — и меня повезли в Челябинскую пересылку. Там был воистину ад, описать который я и по сей день не решаюсь. Убежден, что в гитлеровских лагерях было лучше. Людей не успевали хоронить. Полно было "товару” для воров, но у кого — и для чего — было воровать?..

По приезде нас повели в баню. Ко мне подошел парень из Москвы. Как помнится, звали его Юра.

— Не вздумай купаться. Тут одна сучня. Как узнали, что ты законник, решили тебя убить…

Едва он произнес это, как в баню с деловым видом вбежал местный начрежима.

— Воры-законники, в сторону!

Мы незаметно покинули помещение…

К тому времени по всему пространству ГУЛАГа были созданы специальные лагеря для воров и сучни, где законников, находящихся в меньшинстве, зверски убивали. На Воркуте, Колыме, по всему Дальнему востоку шла резня. В центральной России было поспокойней — волна еще не докатилась до тех краев.

В Челябинске нас продержали совсем мало.

Я сладко заснул на своих нарах. Разбудил меня горький женский и детский плач. Поезд стоял на маленькой станции. Оказывается, близлежащее село в полном составе провожало в лагерь последнего мужчину. Кто пропал на войне, кто не вернулся, а остальных — посадили. Это был последний…

Я лежал и думал: "Неужто так по всей России?.. "

Размышления мои прервал возглас:

— Слезай, кавказец, тут нам твоего землячка подкинули…

Я спустился со своих верхних нар. Внизу сидело настоящее чучело. Он — "земляк” — был едва прикрыт жуткими лохмотьями, на ногах — полуразбившиеся лапти. От него исходило невыносимое зловоние. Я все же подобрался поближе и спросил:

— Откуда ты, земляк, кто по нации?

— Я — армянин из Франции, — отвечал он на ломаном русском.

— Да как же ты попал сюда из свой Франции? Да еще в тюрьму??

Он отмалчивался. Поняв, что он не слишком доверяет мне, я негромко поведал, что я сам — тоже кавказский, еврей из Махачкалы.

Мы накормили его, чем могли. Когда он немного пришел в себя, то рассказал такую историю. Русский он знал совсем плохо, так что некоторые слова и детали остались мне непонятными. Но вот эта история.

"Француз” прибыл к нам из Марселя. Его родители покинули родину во время армяно-турецкой резни. Жили они богато и дружно. Отец его владел рестораном и обувной фабрикой. После окончания второй мировой войны по всей Европе и, конечно, во Франции появились пропагандисты из СССР. Они призывали всех, кто покинул свою землю, вернуться в "социалистическое отечество”, где нет капитализма и классовой борьбы… Призывали, так сказать, воссоединиться со своей исторической родиной, с народом, избавившим весь мир от коричневой чумы.

"Француз” заразился этими призывами…

— Всей семьей приехали? — прервал я его рассказ.

В ответ послышались рыдания, разрывающие душу: беспомощные, детские… Мы успокоили его, и он продолжал:

Мое счастье, что я один приехал. Мы так договорились: я приеду, осмотрюсь, а потом напишу. Если все в порядке, то и их вызову, а если что не так — и сам вернусь… Мне очень уж хотелось вернуться домой, в Армению, я от отца столько о ней слышал, все такое хорошее, радостное… Оформил документы и поехал. Советских законов, понятно, не знал: чемоданы мои были битком набиты ценностями. По прибытии в Батумский порт, ко мне подошли двое — и вежливо взяли мои чемоданы, весь багаж. Я подумал — носильщики. Прямо с парохода нас посадили в автобус и повезли. Ехали мы долго. Автобус остановился у какого-то барака. Туда нас завели. Вскоре появились люди в военном и гражданском. У них я поинтересовался, когда смогу я получить свой багаж.