Колин Маккалоу - Тим [litres]

– На тебя? Мэри, я вообще не могу сердиться на тебя. Я не сердился на тебя даже тогда, когда думал, что я тебе не нравлюсь.

– Тогда почему ты молчал весь вечер?

– А я должен был что-то говорить? – удивился Тим. – Я не знал, что я должен разговаривать. Когда ты вернулась, я не знал, что сказать. Думал только о том, чтобы сделать все, о чем говорил мне папа, пока ты была в больнице. А потом, когда стал делать, мне уже было не до разговоров.

– Папа тебе говорил?

– Да. Я спросил у него: теперь, когда мы поженились, грех ли это будет, если я тебя поцелую? И он ответил, что, раз мы поженились, это вовсе не грех. И объяснил про многое другое, что я должен делать. Сказал, я должен знать, что делать, иначе причиню тебе боль и ты будешь плакать. Мэри, а я не хочу, чтобы ты плакала из-за того, что я причинил тебе боль. Я не причинил тебе боль, ты не плакала, нет?

– Нет, Тим, – рассмеялась она, крепко обнимая его. – Ты не причинил мне боль, и я не плакала. Это я сама была как неживая. Считала, что вся ответственность лежит на мне, и боялась, что не справлюсь.

– Мэри, тебе правда не было больно? Папа говорил, чтоб я постарался не причинить тебе боль.

– Тим, ты был великолепен. Мы с тобой находились в хороших руках, в твоих неискушенных руках. Я очень тебя люблю!

– Слово «люблю» лучше, чем «нравится», да?

– Если оно употреблено к месту.

– Мэри, я его буду говорить только тебе, а всем остальным – что они мне нравятся.

– Так и должно быть, Тим.

К тому времени, когда рассвет проник в комнату, озарив ее чистым мягким сиянием нарождающегося дня, Мэри уже крепко спала. А Тим лежал с открытыми глазами и смотрел в окно, стараясь не шевелиться, чтобы не потревожить ее сон. Она была такая маленькая и нежная, такая милая и ароматная. Некогда Тим так же прижимал к груди своего плюшевого медведя. Но Мэри была живая и могла обнять его в ответ, и это было куда приятнее. После того как мишку у него забрали, объяснив, что он уже вырос и больше не должен спать с игрушкой, Тим неделями лил слезы, прижимая к ноющей груди пустые руки, – оплакивал кончину друга. Он чувствовал, что мама не хотела отнимать у него медведя, но после того, как Тим однажды вернулся с работы в слезах и сказал ей, что Мик и Билл высмеяли его за то, что он спит с игрушкой, она, стиснув зубы, приняла решение, и в тот же вечер плюшевый мишка оказался в мусорном баке. О, какая же длинная и темная была та ночь! Ее населяли страшные тени, которые причудливо извивались, превращаясь в когти, клювы и длинные острые клыки. Пока плюшевый мишка был с ним, Тим прятал в нем лицо, и чудища не смели приближаться, оставаясь у дальней стены, а потом он очень долго привыкал к тому, что они снуют вокруг него, клацая зубами перед самым его носом. С тех пор как мама стала оставлять в комнате включенный ночник, Тим боялся меньше, но до сего дня он ненавидел темноту: она таила в себе смертельную опасность и кишела грозными хищниками.

Забыв, что он не должен шевелиться, а то разбудит Мэри, Тим повернулся к ней и, положив подушку повыше, принялся рассматривать. Завороженный, он старался запомнить каждую деталь ее облика, так непохожего на его собственный. Особенно поражали Тима ее груди, он не мог оторвать от них глаз. От одной мысли о них его охватывало волнение, а то, что он испытал, когда они соприкасались с его телом, вообще не поддавалось описанию. Ему казалось, что Мэри была устроена по-другому, специально для него; он не сознавал, что она такая же, как любая другая женщина. Она была его Мэри и целиком и полностью принадлежала ему, как некогда плюшевый мишка. Ее тело предназначалось для него одного, чтобы он, обнимая его, спасался от нашествия ночи, отгонял ужас и одиночество.

Папа сказал, что к Мэри никто никогда не прикасался, и то, что Тим подарит ей, будет для нее незнакомым. Тим лучше любого разумного мужчины понял, что на нем лежит огромная ответственность. В пылу охватившего его дикого, слепящего исступления он напрочь позабыл все, что говорил ему папа, но теперь, вспоминая, решил, что в следующий раз постарается не забыть. Тим был самоотверженно предан Мэри, и эта преданность, казалось, происходившая откуда-то извне, сочетала в себе благодарность, любовь и глубокое, умиротворяющее ощущение безопасности. С ней он никогда не чувствовал, что его оценивают и воспринимают как ущербного. Пусть у нее морщины и не очень упругая кожа, Тим не считал ее безобразной или нежеланной. Он был беззаветно влюблен, и в его глазах Мэри была прекрасна.

Поначалу, когда папа сказал ему, что он должен переселиться в дом в Артармоне и там в одиночку ждать приезда Мэри, Тим воспротивился, но папа запретил ему возвращаться на Серф-стрит. Целую неделю Тим ждал – с утра до вечера подрезал траву на газоне, выпалывал сорняки на цветочных клумбах, подравнивал кустарники, а ночами, включив свет во всех комнатах, чтобы изгнать демонов темноты, бродил по пустынному дому, пока не засыпал от усталости. «Тебе больше не место на Серф-стрит», – сказал папа. Тим умолял его поехать с ним, но тот ответил категорическим отказом. Теперь, размышляя об этом, Тим решил, что папа точно знал, как все будет. Папа всегда все знал.

Минувшим вечером в западной стороне грохотал гром и в воздухе ощущался жгучий землистый запах дождя. В детстве Тим до жути боялся гроз, но потом папа объяснил ему, что страх быстро пройдет, если выйти на улицу и понаблюдать, как зигзаги молний расчерчивают чернильное небо, а гром ревет, словно огромный невидимый бык. И Тим, растревоженный, приняв душ, как был голый, вышел на улицу наблюдать грозу. В доме рычащие призраки бросались бы к нему из каждой щели, но на террасе, где его тело поглаживал влажный ветерок, они не имели над ним власти. И постепенно Тим растворился в ласковой ночи, слился в бездумной целостности со всеми неразумными земными созданиями. Казалось, он различает в темноте каждый лепесток на каждом цветке, а пение всех птиц, какие есть на свете, наполняют его существо беззвучной музыкой.

В первые минуты он лишь смутно догадывался, что Мэри рядом, но потом любимая рука обожгла его плечо, пронзив болью, хотя это была вовсе не боль. Тим сразу почувствовал произошедшую в ней перемену и понял, что и Мэри тоже нравится трогать его, так же, как он жаждал прикасаться к ней. Когда она положила ладонь ему на живот, Тим будто наэлектризовался и оцепенел, не смея вздохнуть от страха, что Мэри рассеется как дым. Однажды он уже целовал ее, давно, много месяцев назад, и тот первый поцелуй вызвал у него желание, которое он не знал, как утолить. Целуя Мэри второй раз, Тим был вооружен знаниями, которыми с ним поделился папа, и испытал пьянящую торжествующую радость, дарившую ощущение превосходства. Желая ощущать прикосновение обнаженного тела, Тим принялся раздевать Мэри, но делал это бережно, стараясь ее не напугать.