Дмитрий Захаров - Средняя Эдда

Когда ты под шефами, время застревает не на минутах и секундах, оно проваливается в песок их наноосколков. Илья стал думать, что оно даже начинает крутиться назад. Отскакивает крохотными теннисными мячиками от тебя как от сетки и улетает во вчера. Или в две минуты назад. Здесь это одно и то же.

Шефы заходят, когда захотят. Бросают еду. Или не бросают. Но главное – они играют с тобой в «жужу».

Илья и до этого слышал крики – то сбоку, то сверху. Но тогда он думал, что цензоры просто ломают кому-нибудь нос или пальцы. Дело привычное. Только всё совсем по-другому.

В жужу играют так. Нужно лечь на пол у дальней от двери стены камеры и, закусив зубами какую-нибудь мелкую дрянь, беспрерывно жужжать. Ноги и руки – от земли, как только опустил – штрафной по животу. Перестал жужжать – по зубам. Задача – переползти камеру на брюхе и ткнуться носом в решетку.

Что после этого – неизвестно. Илья не доползал еще и до середины. За каждый проигранный матч – один зуб. У Ильи уже три. Из дырки на месте второго никак не прекращает идти кровь. Он всё время чувствует, как ее вкус растекается по нёбу, а оттуда пробирается в нос. Илье кажется, что кровь внутри него пробила новые русла, и теперь течет, создавая запруды, прорывая плотины, меняя очертания органов. Я не тело, думает Илья, у меня его почти уже нет. Я – арт-объект.

Он почти спокоен. Ему только не хочется подниматься ради еще одной игры. Это так неудобно – отрывать спину от холодной липкой койки. Или не холодной, а, наоборот, перегретой, пузырящейся жаром, как кипящая кока-кола? Илья не знает. Может быть, у него озноб. Может быть, температура стучит в отметку 40. А может, просто спертый воздух. Здесь наверняка спертый воздух.

Интересно, думает Илья, когда уже? Ему кажется, что он почти совсем распался, что его кости растекаются, превращаясь в теплый перегной. Но мысли еще растеклись не совсем. Они еще колят чуть выше глаз. Тоненькие иглы. Злые пункции.

Скоро и они окажутся в той же компостной яме, что и всё остальное. Тогда игра оборвется, и станет ясно, есть ли на самом дне что-нибудь, кроме липкого гноя мыслей и неудобства собственных останков.

Вдруг там вправду водится какой-нибудь бог? Но даже если и нет, ничего страшного. Если бы можно было больше не вставать, то никаких проблем, Господи.

– Здравствуй, герой, – сказал бог.

Илья не ответил, он попробовал рассмотреть бога сквозь сливающиеся веки, но бог был слишком яркий и нестерпимо жег глаза.

– Нет, – сказал Илья богу. – Тебя нет.

Бог приблизился, завис над Ильей, но тут же отшатнулся.

– Что за херню вы тут устроили? – загремел бог. – Вас кто просил так его урабатывать? Что? Старшего позови!

Илья не успел увидеть старшего. Он провалился будто бы внутрь матраса: вокруг был поролоновый кисель, в котором невидимые землеройки прогрызли гигантские пружинные коридоры. Илья, как в аквапарке, катился по ним, слушая звенящий в металле пружинных колец божественный гнев. Голос бога был похож на грохот бьющихся друг о друга кастрюльных крышек. От него дрожало всё вокруг. Вся поролоновая вселенная.

Когда Илья вынырнул из киселя, он на пару мгновений обнаружил себя с поджатыми ногами на заднем сидении какой-то машины, летящей сквозь космическую тьму. Как в фильме «Интерстеллар», подумал Илья, и ему вдруг стало смешно от того, что он – Мэтью Макконахи. Илья попытался захохотать, но тело-арт-объект только неприятно завибрировало.

Сверху на него глянула голова бога.

– Ладно, – сказал бог, – оклемаешься.

Он не соврал.

На второй день вознесения вселенская черная дыра имени «Интерстеллара» схлопнулась, и Илья понял, что наверху есть потолок.

А на четвертый появился Старик.

Он тихонько приоткрыл дверь и долго с порога вглядывался в груду тряпья, которая когда-то была телом Ильи, а теперь стала окорочком человека в обертке лоскутных одеял.

Потом Старик качнулся внутрь, поддавшись заново включившейся в мире гравитации, и вплыл в каюту Ильи. Оказавшись на середине, он сложил руки на груди и продолжил изучение пришельца. Это напоминало осмотр безнадежного больного специально приглашенным профессором. Пожалуй, даже европейским светилом, на которого только и осталась надежда. Но вот именитый врач качает головой и глубоко вздыхает. Еще секунда, и он разведет руками, пробормотав что-то вроде: «Acta est fabŭla».

– Здравствуй, племя молодое, – сказал Старик, присаживаясь около койки Ильи.

Вознесенный кивнул, продолжая во все глаза рассматривать визитера.

– Привет, – пробулькал Илья. Он успел серьезно простудиться в подвале, и теперь сам поражался, какие чудны́е звуки издает организм по команде «голос».

– И кто же ты такой, мальчик? – спросил Старик неодобрительно.

– Мальчик у тебя в штанах, – засвистел-захрюкал-засмеялся Илья.

Старик поморщился.

– За кого он меня держит? – сказал он громко в сторону и разочарованно покачал головой.

Он некоторое время продолжал придирчиво рассматривать Илью, как будто выбирал себе пару яблок на развале, но так и нашел достаточно приличных.

– Тебя кто так уделал? – поинтересовался он.

– Ваши какие-то, не разбираюсь в сортах говна.

– Моих, – сказал Старик, – уже давно нет. Ты думаешь, если это я зашел в твою дверь, а не наоборот, то я тут хозяин? Это необитаемый остров, парень.

– Робинзон что ли?

– Наверное.

– И за что робинзонишь?

– Грешил… против истины.

– О, – сказал Илья, – а хули ты тогда живой?

– А ты? – парировал Старик. – Ладно. Вечером давай. Если ты честный Пятница, может, на что-нибудь и сгодишься.

Вечером не вышло. Илья доковылял до ванной только назавтра. Старик будто ждал. То есть точно ждал. Из крана на полную катушку хлестала вода. Робинзон сидел на краю и смотрел сразу как-то мимо всего.

– Плотно дверь закрой, – распорядился он. – Может, и тут слушают, но ничего лучше всё равно нет.

И без перехода:

– Ты из «культсопра»?

Илья кивнул и попробовал разместиться на трехногой табуретке напротив Старика. Одна деревянная лапа норовила подломиться или хотя бы сдать в сторону, приходилось ее придерживать.

– Черный – это кто? – продолжал опрос Старик.

Илья впервые посмотрел на деда с интересом.

– Загадка такая? – дурачком переспросил он.

Робинзон вздохнул.

– У меня нет на это времени, – сказал он сам себе, качая головой. – Ну почему опять так, а? Вот чем я… а-а-ай!

Он перевел взгляд на Илью.

– В общем, слушай, сученок, – сказал он, – у нас с тобой есть, может быть, два дня. И всё кончится, понял?!

Он сказал, его зовут Петр. Петр Анатольевич. Сам из Питера. Уже четыре месяца они хотят от него картинок и имен. А у него ничего нет. Только дочь, которая его наверняка уже похоронила. Связи нет, новости дают только в распечатках, и непонятно, что из этого правда.