Ян Засурский - Старый шут закон

Дикая слива, погрузив корни в бегущую с гор талую воду, терпеливо пережидает это ежегодное коварство и лишь затем осторожно распускает цветы, которые на ее корявых ветках кажутся нежными клочками тумана.

Последними от зимней спячки пробуждаются тополя. Дождавшись первых жарких дней, они раскрывают серебристые дрожащие листочки и наполняют воздух легким пухом. Но и этих толстокожих ленивцев непогода порой застигает врасплох, и на их листву, ломая ветви, обрушиваются массы снега.

В этом году зима еще не огрызалась, и день, на который было назначено предварительное слушание, выдался на славу. Гора к северу от Идальго — созданное самой природой колоссальное изваяние индейского духа-хранителя Циц-Хацы — с грубо наложенными темными мазками леса и белыми мазками снежных пятен, уже начала терять свои резкие очертания под жаркими лучами. И только у здания суда два высоченных пирамидальных тополя с черными ветвями и еще не распустившимися бледно-зелеными почками нарушали иллюзию лета. В оживающей траве желтели цветочки форсайтии. Деловито жужжали в сирени пчелы. Розовый алтей выбросил фонтаны мясистых листьев, каждый размером с хороший веер. Жалобнее обычного кряхтели ослики, нагруженные вязанками хвороста. На задворках, дрожа от возбуждения, кобели обнюхивали сучек. А дети, с закатанными рукавами, а кто уже и босиком, лениво брели в школу, неся в руках ненужные свитера и шапки.

Транкилино де Вака, в общем-то, понимал, что сегодняшний день может оказаться для него решающим, но — хоть убей — его мысли были заняты совсем другим. Его пьянили призывная песнь весны, разлитая в прозрачном горном воздухе, любовное щебетанье птиц, запах возрождающейся земли. Он весь был переполнен неукротимой радостью бытия, охватившей все живое.

Перед посадкой в грузовик, который должен был отвезти арестованных рабочих в суд, их выстроили для проверки в тюремном дворе, и Транк заметил в углу у стены чудом не затоптанный клочок травы. Рискуя получить пулю в спину за нарушение тюремных правил, он быстро пригнулся, сорвал два зеленых стебелька и сунул в рот.

— Эй, ты, мать твою… Куда полез?

Не успел еще охранник закончить тираду, а Транк уже выпрямился и, как положено, завел руки за спину; он разжевал травинку, и горьковатый привкус сока перенес его на десятилетия назад в детские годы, прошедшие в индейской резервации. До чего же здорово, что здесь оказалась та самая трава, которую он любил лениво жевать, когда пас овец. А еще он припомнил (просто удивительно, почему он не вспомнил этого раньше), как во время реатинской забастовки он сидел под жгучим солнцем в лагере для заключенных — собственно, это был и не лагерь, а огороженный клочок голой земли — и один партийный руководитель из восточных штатов прочитал ему на память гимн траве, сложенный одним великим поэтом: поэт воспевал траву как символ всего простого и скромного, символ братства, демократии и человечности. Транк тогда выучил целый отрывок, но в памяти сохранились лишь отдельные строчки, смешавшиеся теперь с воспоминаниями детства: «…флаг моих чувств, сотканный из зеленой материи — цвета надежды»… «душистый дар на память о разлуке»… с кем? С матерью? Горький вкус любви, утраты? «Младенец, только что оторванный от материнского лона» — не о нем ли написал эти слова поэт?

— Что? Что вы сказали? — Транк не мог поверить, что охранник не шутит.

— Не придуривайся! Чего спрятал в рот? Открой!

— Да просто травинку жую…

— Открой пасть!

Транк умело скатал из высосанных травинок жвачку и показал ее на кончике языка.

— Держите!

Заключенные расхохотались, но охранник и бровью не повел.

— Кому сказано — раскрой пасть!

Транкилино пошире разинул рот и произнес, как на приеме у врача: «А-а-а-а».

Охранник провел грязным пальцем между языком и зубами. Сплюнув от отвращения, Транкилино извлек из-под языка остаток травы, и рот вновь наполнила восхитительная горечь; он даже не обратил внимания на ругань охранника, перечислявшего, что он сделает из Транкилино, если тот позволит себе еще одну шуточку.

До чего ж глубоко заложено в человеке стремление к свободе! Еще ребенком Транк узнал, что, попав в плен, индейцы навахо умеют лишать себя жизни одним лишь усилием воли. Лет семьдесят назад, когда его племя было изгнано в Боск-Редондо, очень многие умерли, большинство, конечно, от явных причин — от голода и чахотки, но были и такие, что умирали в расцвете сил и здоровья. Сейчас он понял — они умерли, потому что не хотели жить в неволе. Когда Транк был ребенком, род его матери отложил совершение одного важного обряда, потому что в этот самый день собирался умереть индеец навахо, приговоренный в Реате к пожизненному заключению. Они решили, что смерть их брата будет несчастливым предзнаменованием… Сейчас Транк надеялся, что и он наделен этой способностью людей своего племени — в случае необходимости он сумеет оставить палача с носом…

Тюремный грузовик пересек улицу Камино Реал, куда выходило здание суда, и Транк мельком увидел перед входом толпу с лозунгами и плакатами. Его сердце наполнилось теплом, а кровь донесла это тепло до каждой клеточки. Увидев толпу, заключенные оживленно зашумели. Майк Ковач, заикаясь и глотая слова, уверял, что разглядел Лидию.

— Camaradas! — закричал Транкилино по-испански. — Нас встречают друзья, рабочие… может быть, товарищи по партии. Забудьте, что вы арестанты! Выше головы! Мы отстаиваем свои права, сражаемся не только за себя, но и за них, за тех, кто на свободе! Мы боремся за правое дело!..

Он успел прокричать даже больше, чем рассчитывал, а потом задохнулся от удара прикладом под ребра и уже молча выслушал отрывистый приказ заткнуться.

Лидия тоже увидела заключенных. Не успел грузовик остановиться, а она уже подбегала к служебному входу. Дождавшись, когда настанет черед Майка прыгать вниз, она крикнула стражникам: «Это мой муж!» — и бросилась ему на шею; растерявшаяся охрана даже не успела ее задержать.

Но Лидия не доставила стражникам удовольствия силой вырвать ее из объятий мужа; сказав: «А это тебе от Мики», она еще раз поцеловала его и тут же отпустила. Охране было не до нее, и Лидия быстрыми шагами вернулась к главному входу.

Сконфуженный Майк густо покраснел, заложил руки за спину и ухмыльнулся.

— Жаль, не дали утром побриться, — сказал он с сильным славянским акцентом, — а то Лидия ругается, когда я небритый.

Заключенных построили и ввели в зал суда — совершенно безлюдный, если не считать нескольких чиновников и адвокатов.

Транк почувствовал, как у подсудимых упало настроение. Неужели повторяется реатинская история? Еще один процесс при закрытых дверях?