Антон Борисов - Кандидат на выбраковку

– Не поворачивайся! – еще более строгим голосом предостерегла Тамара Николаевна.

– Пусть посмотрит, – Сергей Тимофеевич уже не настаивал, а, как бы шутя, упрашивал ее разрешить мне посмотреть на мою же руку.

– Успеет еще, – Тамара Николаевна была непреклонна.

Она опасалась, что я надышу какую-нибудь заразу в свежую рану и добавлю всем головной боли. После операции организм мой сильно ослабел, и всякие инфекции были ему категорически противопоказаны.

Я перемещался в палату и был безмерно счастлив. Впервые за много лет бесполезного кочевания по больницам меня, наконец-то, лечили, мне что-то делали, пытались помочь…

Меня переложили на кровать. После реанимации, а особенно после перевязки, я чувствовал себя уставшим. Попросил сделать обезболивающий укол и лежал, ощущая, как режущая, разрывающая руку боль постепенно съеживалась, становясь все меньше и меньше. В эти короткие периоды мозг, находящийся в непрерывной болевой блокаде, получает передышку и может позволить себе думать о чем-нибудь еще кроме боли. Об этом все знали и в такие минуты пытались создавать как можно меньше шума. В палате стояла практически мертвая тишина, и я закрыл глаза, рассчитывая заснуть. Уже почти растворившись в сладком забытье, я внезапно услышал чей-то шепот. Кто-то находился очень близко. Я открыл глаза.

Рядом стояли две девушки. Лица их были незнакомы. Вот только эти глаза я уже где-то видел, но не мог вспомнить где.

– Привет! – сказала та, что находилась ближе. Вторая стояла позади. Обе были симпатичными, высокими, правда, одна чуть пониже. На вид лет по двадцать, но я понимал, что они как раз в том возрасте, когда им могло быть и по двадцать пять и по шестнадцать.

– Привет, – я мучительно пытался вспомнить, где я их видел.

– Ты нас не помнишь?

– Нет.

Я помнил только глаза, где-то я их видел, вот только где? Соседи по палате, насторожились. Исмаил смотрел на девушек, словно собирался броситься к ним с поцелуями. Несмотря на скромную комплекцию, он думал о себе как о мужчине с неотразимой внешностью, при виде которого все девушки должны были впадать в ступор. Забавно было наблюдать за ним в подобных ситуациях.

– Мы тебе вчера так и не успели объяснить, что такое «горы».

Я вспомнил!

– Нет, про горы вы мне объяснили, – я улыбался, радуясь подаренной определенности. – Вы мне про реки ничего не успели объяснить.

– Меня зовут Лена, а ее Оля, – девушка, стоящая ближе ко мне, кивнула на подругу за своей спиной.

– Меня зовут Антон.

– Да, да, – заговорила Оля.

– Мы знаем, – прервала свою подругу Лена. – Ты что же нас вчера обманывал?

– Я не обманывал. Я отвлекался от тяжелых мыслей.

– У тебя хорошо вышло. Мы сначала поверили. Потом решили узнать о тебе побольше.

– И что?

– Тебе в институте разве не объясняли, что такое «реки»? – Лена улыбалась.

– Нет. Я учусь на литературном факультете, а не на естественно-географическом, – я тоже улыбался, понимая, что девушки отнеслись вполне дружелюбно к моему розыгрышу.

– Мы здесь еще две недели будем на практике. Мы еще к тебе зайдем.

Потом они часто приходили в палату и даже приезжали ко мне, после того как практика закончилась. Жили девушки где-то в Подмосковье. Они приносили мне книги, несколько раз вытаскивали меня гулять на улицу и возили на каталке по двору института. Оля и Лена оказались замечательными девчонками. Я до сих пор вспоминаю их с теплотой. Мы разговаривали о многом. Они пытались у меня выяснить, почему так легко попались на мой нечаянный розыгрыш. Для меня тоже не все было понятно, почему это произошло. Может быть потому, что раньше они практически не сталкивались с миром, в котором живут люди с физическими ограничениями? Они сами подвели меня к этой мысли, честно рассказав, что, когда встретились со мной в день операции, то сразу, не сговариваясь, решили, что я – «дурачок», «ущербный». Стоило им только бросить взгляды на мое крошечное, страшненькое тело и становилось понятно: человек с таким заболеванием, неподвижный, не имеющий возможности для интенсивной учебы и всяческого культурно-духовного развития, не может быть интеллектуально «содержательным». Лишенный способности передвигаться, маленький, кособокий, он и в умственном отношении навсегда останется таким же скрюченным. Даже если мозги у него с рождения были нормальными, все равно неполноценность физическая станет тормозом во всем, в том числе для развития ума. Неполноценный – он неполноценный всюду: и в быту, и в учебе, и в общении. Так они думали до встречи со мной. И не только они. Так считали 90 процентов тогдашнего населения СССР.

Жесткая тоталитарная государственность Страны Советов, его воинствующая идеология, способствовали именно такому отношению простых людей к гражданам с ограниченными возможностями. Последних как бы не существовало. Их не было на улицах, в магазинах, в кинотеатрах, в библиотеках, на стадионах. Их не было нигде. Семьи, имеющие дома детей с инвалидностью, мало отличались в этом отношении от моей семьи. Психологические, материальные, бытовые трудности у всех были одинаковы. Семьи, имевшие близких, нуждавшихся в опеке, оказывались предоставленными сами себе и несли это как крест, который следует нести незаметно и не мешать другим, неограниченным в возможностях людям, идти с поднятой головой к светлому будущему.

В последующей жизни я много раз оказывался в ситуации, когда очередной новый знакомый признавался: «Знаешь, Антон, а я сначала был уверен, что ты того, – с тараканами, – и смеясь крутил пальцем у своего виска. Я тоже смеялся. Иногда.»

В этот же день после посещения меня Леной и Ольгой пришла физиотерапевт. Начались сеансы лечебной гимнастики. Нерв, задетый на операции, требовал срочного восстановления. Я не чувствовал прооперированную руку, и физиотерапевт сама сгибала и разгибала пальцы, возвращая, как говорят специалисты, функциональную подвижность моей бесчувственной конечности.

– Воротилин Анатолий Иванович, проездом из Тольятти, – представился он, зайдя в палату и небрежно кинув дорожную сумку на пол возле кровати, на которой еще день назад лежал выписавшийся Исмаил.

– Можно просто Толя, – добавил он, явно рассчитывая сразу «вписаться» в коллектив. Был он крепко сбит, лысоват и жизнерадостен: классический сангвиник, на вид – около пятидесяти. Он казался совершенно здоровым, если бы не сильная хромота и трость, на которую он опирался.

Сразу заприметив неровность походки, я покосился на его ноги и поразился: правое бедро Анатолия Ивановича было значительно толще левого. Оно выглядело таким объемным, что казалось, брючина вот-вот с треском лопнет по швам.