Антон Борисов - Кандидат на выбраковку

– А это – в наш музей! – услышал я его голос, доносившийся уже из коридора.

Я испытывал и радость, и гордость, и замешательство, оттого что операция над Воротилиным прошла успешно, и что Сергей Тимофеевич своим профессиональным успехом поделился именно со мной. Хотя почему? Кто я ему? Частный случай в его профессиональной биографии, проблемный пациент без каких-либо шансов на эффективное излечение. Но все равно было очень приятно, как может быть приятно такое высочайшее внимание человеческому существу, привыкшему совсем к другому отношению.

Исторгнув из себя начало обеда, впечатлительный Абдул Гани не притронулся и к ужину. Весь остаток дня афганец подавленно молчал. Душевное равновесие вернулась к нему лишь на следующее утро.

На меня происшедшее не повлияло ничуть. За всю мою жизнь, проведенную в лечебных учреждениях, я бывал в разных ситуациях. В санатории, в палате на двадцать лежачих больных, ежедневно случалось так, что во время обеда кому-то приспичивало в туалет. Терпеть у нас было не принято, стесняться – тоже. Ты вкладываешь в рот ложку с едой, а твой сосед в это время испражняется в судно, а сделав дела и наполнив комнату кишечными «ароматами», спокойно берет ложку и приступает к еде. В таких условиях я находился с пятилетнего возраста, когда во мне еще не сформировалось чувство брезгливости и все происходящее воспринималось как норма. Теперь я понимаю, какое это было скотство, а тогда мы – дети – совершенно не задумывались, правильно ли это, культурно ли оно и насколько подобное эстетично. Мы жили в мире, придуманном и созданном для нас взрослыми, и считали его единственно возможным. Тем более, что правила в нем были жесткие. Пришло время обеда, значит надо есть, что бы вокруг ни происходило, потому что никого не интересует, поел ты или нет – заберут посуду, даже если ты не притронулся к пище.

Такая жизнь приучила не терять аппетита в любых условиях и уж тем более не испытывать особого дискомфорта при лицезрении и обонянии всевозможных физиолого-анатомических мерзостей, в число которых бедренная кость моего дорогого Анатолия Ивановича уж никак не входила.

После того как с руки сняли повязку, я сначала не мог поверить, что это моя рука. Никогда она не была такой ровной. Если честно, то сначала я даже не знал, что с ней делать. Всю жизнь я жил с рукой, которая ломалась от малейшего напряжения. К той изломанной, сильно деформированной, я привык. Я знал, как с ней обращаться, как ее поднимать, как брать и держать ею предметы. Все было обустроено в моем организме для жизни с той рукой.

Мне сняли повязку, и я растерялся. Ровная, по-своему красивая, но от этого пугающе незнакомая конечность не принималась даже зрением. Когда я смотрел на нее, глаза начинали непроизвольно обшаривать поверхность простыни рядом с новой «чужой» рукой, пытаясь обнаружить привычную «старую». Ситуация усугублялась тем, что новая рука из-за поврежденного нерва только-только начала шевелить пальцами, слушалась плохо, требовала огромной болезненной и утомительной работы. И так трудно, а тут еще надо зрительные стереотипы перенастраивать… Я и предположить не мог, что простое изменение формы руки будет связано для меня с такими «нервическими» переживаниями. Что же интересно испытывают люди после пластических операций, кардинально меняя себе лицо?

Но я сам этого добивался многие годы и знал, что не только сумею привыкнуть к новой руке, но также овладею всеми ее возможностями. В той ситуации вдохновенная самоотверженность профессора Зацепина выбора мне не оставляла, короче, не мог я его подвести, и, закрыв глаза, чтобы не отвлекаться, в многотысячные разы сжимал и разжимал маленький резиновый мячик, пришедший на смену кусочку поролоновой губки, ставшему для меня слишком мягким.

Теперь я уже не боялся, что мои пальцы останутся неработающими. Когда я впервые рассказал о своих успехах профессору, на его лице проступило такое удовлетворение, что мне показалось, он обрадовался этому больше меня.

Вторую операцию мне сделали через два месяца после первой. На этот раз оперировали плечо левой руки. Её предстояло восстанавливать в два этапа. Ничего не было известно о том, как поведут себя прооперированные кости. Зацепин решил «исправлять» руку постепенно и для укрепления ее ограничиться только аллотрансплантатами – кусочками костей, взятыми у донора. Как правило, уже не живого донора.

Левую прооперировали при неработающей правой… И сразу начались трудности. Абсолютно во всем. Я вдруг понял, как много я имел и как много потерял. Практически я стал безруким.

Через несколько дней после моей операции Анатолий Иванович Воротилин выписывался домой. С его отъездом я терял не только доброго соседа по палате, веселого собеседника, но еще и «кормильца». Впервые в жизни я оказался в ситуации, когда не мог самостоятельно делать ничего.

Первые два дня я обходился без еды, аппетита не было совсем. Только пил из чашки, которую мне когда-то привезла с курорта мама. Это была даже не чашка, а плоский, сдавленный с боков сосуд с носиком, идущим с самого низа. Из таких на советских черноморских курортах отдыхающие пили минеральную воду.

Чашка стояла рядом со мной и днем, и ночью. Чтобы начать пить, достаточно было повернуть голову и достать губами «носик» чашки. Ну, и еще заботиться о том, чтобы вода в этом сосуде не кончалась.

Достоинства моей чашки я по-настоящему оценил, когда оказался «без рук», точнее, с двумя прооперированными руками. А вот проблема с едой оказалась серьезнее. Я не мог есть самостоятельно. Вот как раз в этом Анатолий Иванович мне и помогал.

Первые два дня после операции я мог вполне «легально» отказываться от еды. Есть мне, действительно, совсем не хотелось. На третий день на пищу, которую привезли нам в обед, я смотрел уже совсем другими глазами. Заметив это, Анатолий Иванович быстро управился со своим обедом, подошел ко мне и сел на стул, стоявший рядом. Садился он очень осторожно и на стуле сидел больше левой ягодицей.

– Что, болит? – спросил я его.

– Нет. Но сгибать до конца и опираться полностью на эту ногу я все же побаиваюсь.

– Анатолий Иванович, иди ложись, отдыхай, – я не понимал, что он собирался делать, сидя рядом со мной.

– Давай, поешь немного, – он взял тарелку с супом, стоявшую на моей тумбочке.

– Вы о чем? – я так и не смог называть Воротилина иначе, чем по имени-отчеству, хотя он и просил называть его просто Толей.

– Давай, я тебя покормлю.

– Я не хочу, Анатолий Иванович, – я отказывался не только потому, что был не голоден. Как раз наоборот. Но с едой у меня была связана еще одна проблема. Она называлась «туалет». После обеда рано или поздно нужно было придумывать что-то и в отношении «этого самого». А это было посерьезнее, чем – кушать. Если я мог переломить себя и попросить меня покормить, то, что можно было придумать, чтобы сходить в туалет, я не представлял. Впоследствии и самое непродолжительное время с этим мне помогали управляться нянечки. Но это доставляло мне массу душевных страданий.