Юлия Кокошко - За мной следят дым и песок

Но удельный распорядитель пути, дух-высотомер поспешает и заостряет складчатую линию крыши — в силуэт Бейкер-стрит, и корчаги труб — в мушкетерские шляпы с дымящим пером, и копающееся в чердачном антиквариате эхо — в большой шум на холмах, и вытягивает баллады о помолвке — с весной поющих.

Словом, этот миг умолчаний и переполненности, и неисполненности, и сладостей из потерянных именин, каприз на два шага с осадком стойко относит меня — в присыпанный пеплом адрес и, кажется, не залечен — ни катарсисом, ни объедением. Или здесь — переход, которым я никак не желаю воспользоваться?

И когда чертыхнусь на дороге — о забытых дома очках, делающих сегодняшний день — заметным событием, или о зонте, о коробе под грибы, о рукописи, без которой мировая литература мертва… но обнаружив заступ за этот Рубикон хоть на рант, я уже не вернусь.

Действителен ли надлом беды — под ежедневными божествами, изливающими самозабвенный родительский жар, истекающими столь безрассудным плеском, что вся Москва на яликах плывет , и всякое дерево — Москва: в неоспоримой плавучести или в индексе поощрительных имен, таков раствор его век — раскрой берегов, и в лоскутной лагуне — лодочная толкотня: лягушачьи ялики или шлюпки, челны, боты, копотня меж присестами переправ — барки, туеры, каики или каюки, но грядущее ищет, кого подмахнуть особо, посадить на борт — жука-плавунца, горящую невеличку своего пристрастия…

Действителен ли еще надрыв — в посадке чьей-нибудь главы, возможно, раскатистого клена, присыпанного по сколу — рашелью охры? Недомогание — в кроне с неосторожной ржавчиной на виске? Впрочем — быстроходно, скоротечно, почти исцелимо ветром, чепуховая неточность проселка, не существующего — в общей рутине, в километраже и киловаттах исполинского лета… выбитой доски — в его изгороди.

Премьер-клен на просвет — кружащие гривуны или турманы, барабанщики-трубачи с веткой в клюве, или единый сизарь, но зарапортовавшийся — и никак не потупится и не сморится ни в ветвях, ни в россказнях… Карточный дом с единственной мастью — медянкой, разросшийся — во дворец, и по тайным лестницам и ходам его крадется горящая новость о скором падении — и перерезает связи с будущим, и начинает — другие времена. И по клочку и паучку, по промашкам и недомолвкам все перетягивает — в свое царствие…

Клен рубежа, повитый зубчатыми передачами зелени из ближних времен — в дальние, подложив под тысячу языков своих — изумруд, пришепетывает и пророчествует: настоящее расколото, и огонь раскинул сети, и алчбы его покатились… и занемевшие в гаечных ключах пригоршни шелестят перстами, вишневой костянкой нот и мышиными хвостами мышиных отсрочек…

Первый в коронах или в коростах клен — скрежет зубовный…

Намерены большие новшества, и обносившееся течение — с закалом, с непропеченными солнцем сединами, гуляет из пролива в пролив — холодностью ключей, перетягивается позвонком канонады — по пятерням и шестерням клена, по переплескам и перекличкам…

Дерево — ветхозаветный пророк, грозный плач и скрежет зубовный…

Прежде чем случается эта дорога — и пока стронется и сольётся, в изголовьях ее и еще раньше — в истоках, или выше: в возможности — взвивается дальний пригорок, насыпь над табором двора, и перегнувший через границу взмахи тополь, и скамья — поддержана прерывистыми проушинами в кущах, совпавшими — с окрыленным промельком светлейших… и марафет, кураж, кисея, скрадывающие невидаль.

Когда я выхожу из парадного, на затеплившейся скамейке уже кто-то есть — двое и четверо, подключенные к кровеносным артериям веток, к проводам, лямкам, к смычкам лучевого света, и кутаются в июньский пуховик, а то распотрошили метель листьев — в тысячу клочков на закурку, словно собрались сидеть здесь вечно, или объединены с шершнями зелени над макушками — множеством взлетевших на воздух пожитков… впрочем, и те и эти скомпрометированы — падучей. Так прослоенные прослаивают неслышную мне беседу — меж собой или между фениксом, и золотыми фазанами и голубыми сазанами — и кто еще проживает в листве, и, заметив меня, машут издали платком, но разве рассмотреть, кто — дружелюбные, самые неразборчивые в пейзаже, но неизменно приветствующие!

Хотя иногда кажется — я вполне узнаю сидящих. Но, пройдя полсотни легких шагов под их провожающим взглядом, отсудившим мне в стране их видимости — почти в Монако и в Сан-Марино — безбедное бытие, я опять спохватываюсь: ведь узнанные сгорят — за бровкой эпизода, за расторжением витража! По крайней мере — дальняя ветвь наступившего дня.

И я убыстряю путь, не успели б проведать отчего-то данное мне ужасное превосходство — перейти залитый черной водой коридор, зыбучую потерну их отпадения, и выйти — в терра инкогнита, на слепящее лето и, обернувшись, резюмировать: построили домы — и не живут в них, поставили стол, а к еде не притрагиваются, насадили когда-то виноградники — а вино пьют другие, сшили одежды, а носит их — пустота…

Гадания и прозрения на дороге, исчерпавшей день от целого — к клину. Минуя этажи камней, сбегающие с мелкой скорописи звезд — в прописные, титульные на мысу суши, сносящие с высокого откоса к реке — бессчетно зажженные ею бакены, не разбросить ли кости — на завтрашний куш? Ведь завтра сияет уже сегодня! Перехватить случайный куб окна и считать — горящие очки близорукого русла, выпавшие — на ближней грани.

Так, дюжина, выпавшая — из вазона почти театральной люстры, проблескивающей заревом и кострами, пожалуй, сообщает, что меня ищут богатства. Три вьюна-факела — к трем дарам благодати… или к стольким же грациям? Трехмачтовая луна — к трем измерениям сразу! А положительная персона единорог , верно, вызреет за ночь в волшебный фонарь — и по зрелости высветит, что где лежит, заодно отмыв от тьмы — ярлыки со стоимостью: обет, отречение, компромисс, адюльтер, тайная взятка… или просят — передовыми идеями, планами-барбароссами и бабируссами… если мне не поблазнился светочем — носорог.

Полный зрачок у окна — или заужен отливом? Черные квадраты на фоне серьезности Подвига блекнут — в очаговые запуски кочанов, сотейников и половников, дешифруемых — в шашки слезоточивые — или, напротив — веселящие, или просто в дубинки и успокоение водометами… Но, конечно, прольются — на пятую колонну и вычистят внутреннего врага.

И сколько ни вымарывай, ни штрихуй послания, месседжи, извещения, уведомления — никакое не исчезает, как заштрихованные пером — певчие, как сквозь исколотые булавами и булавками восковые столпы — мартовский лес, и сквозь закоптелый воздух — город солнца, как не слабеют из-за железной прямой — фагот или трубный глас и обещают падение оков, затворов, решеток, распущенность… Как окна, перечеркнутые струной и превращенные в цимбалы и в органиструм, обещают — музыку сфер.