Юлия Кокошко - За мной следят дым и песок

Что-то дотла безотрадное — в полноводных шахтах лифтов или снижающихся трирем, чрезмерное — в затопленных дымоходах и в мыльных тросах ливня, смывающих отражение предметов друг в друге — их спутанность в бахромах и взаимные симпатии красок, в линующих все — на графы, фазы, выборки, взяток, не вполне совпадающие с естественными границами, скорее — с литотами. Кажется, и на этих реках царит браконьерство?

И ручей кустов расстрижен — на стылые горки металлолома, собранные — пятым «А» и шестым «В», и апреля — всего на один всплеск. Роскошного, безрассудного, защемленного дверью спортзала — в танец с лентами! Хотя отменно алая — та… опушка, обежавшая тучи, что окружили сиятельный Рим солнца и нарядились в тоги с пурпурной каймой… в сенаторов, чтоб затмить Рим?

Кто-то в Зазеркалье упорствует в неоригинальности — читает вопреки часовому кругу, и впереди выдвинут — ограничитель скорости или накала: балкон в облезлой горжетке снега.

Но, в конце концов, где еще длиннее весна — как не во взорах тех, кто видел ее хоть однажды?

Могучий комбайн, ведущий жатву — в человечьих широтах, стригущий с неистощимых — не золото и не серебро их дел, но — грандиозный мусор, а кто сказал, что эта шкала слабее? — пожирающий и подлизывающий всякий след надставлял железные клешни — паучьим захватом и скрежетом, и снимал со стойбища — контейнеры деликатесные или размазанные, свои раковины с устрицей, кокосы, свой плацкартный чай в вечном подстаканнике, и опрокидывал над собой — или на себя — и высасывал.

Два возницы, обожженные в прислужников, прыгали с транспортера или с лафета и состязались — в разных разрядах. Первый, предприимчив, хлопотлив и угодлив, распахивал на бедре пышнозадой колесницы — еще одну пасть, львиную или змеиную, и швырял коробки, мешки, перебитые кости стульев и еще чей-то остеопороз — в урчащую, окрасом в пламя, которое уже не догнать и лучше вслед не смотреть — не сжигать веки. Второй обожженный выставлял работам — спину, а лицо, сверстанное багровым кетгутом — из хлопьев и подсиненное фонариками, и око, не видящее и не видное в черном ободе, обращал — к младшим братьям, к барражирующим над двором мелким браткам — в пэтэушном сине-сером и таком же бело-коричневом, и щедро делился с родными, вытрясал из кармана — брашно неприконченная буханка и ласково и неспешно рвал — в черные конфетки, и орбита моросящей руки была широка, а наследующая — еще шире.

Две первосортных соседских души, проходящие — в храмовом теле, в маковках, вьюшках, и в гроздьях серег — тополиных и березовых, и ольховых, в каменьях ягод, в грибах и колокольчиках на серебряной росе, или убранные дынями и шкурами жертвенных животных, но угнобившие храм свой — до ползущей крыши, до проросшей латуком одинокой стены, мимоходом освящали сродство кормящего с сине-серыми и бело-коричневыми окормляемыми, монастырскими или детдомовскими — по цвету и шевелюре, не разделенной на борозды, и тоже сыпали угощеньице — сострадание:

— Это кто ж тебя, голубь, так приукрасил?

Разбрасывающий шоколадки пускал кичливое — из-под сшитой кроличьими или голубиными жилами губы:

— Да уж мир-то не без сердечных людей.

Две первосортных души торопились — обноситься до верблюжьего волоса и оставшиеся вопросы увлекали с собой:

— Вам, случайно, не нужны кетовые головы?

— А у вас, значит, есть кетовые головы? Две — или пять? Или куры не клюют? Интересно, откуда?

— Что же мне, шиковать на пособие для нищих, на милостыню по прозванию — пенсия? А поскольку приличной работы в нашем возрасте не дают, обмываю посуды в столовой напротив. Кое-что, конечно, бью. Зато им в понедельник везут кету — на гильотину, полный помойный бак головы! Я только и спрашиваю — и у знакомых, и у кого попало, не принести ли?

— А севрюжьи?

— Нас любит кета. Чудесные крутолобые головы, так не будьте растяпой и сварите головастый волшебный горшок с супом!

— Рассказать вам вечернюю сказку о рыбьей голове? Вообразите старуху ста лет без месяца — и тащится на сумасшедшем каблуке-шпильке, на отмычке, на финском пере! И, естественно, бухается! Завалилась в пыль, вскрыла беззвучный рот, хлопает линяющими глазами, а подняться — ноль! Но подать руку столетней вертихвостке с рыбьей головой никто, естественно, не спешит…

— А как ваше излюбленное здоровье?

— То же, что и вчера. И адрес тот же, и лет мне столько же, как позапрошлым летом.

Прожорливая родня, сине-серая и бело-коричневая, налетала на лакомства и наотмашь била вокруг крылом и клювом.

О, если эта колесница уборочная, жнущая и подгладывающая, повторяется — каждый день, повторяя — и обожженных больших и малых братцев, и стигматы — иногда на всех сразу, и врывающуюся в финале в птичьи клубы — черно-желтую собаку, исторгающую обычно — безутешный рев осла, и мое вхождение — во взмывающее дреколье крыл и клювов, отчего мне никак не удастся — войти в тот кадр Хичкока, где есть восхитительный Кэри Грант?

Так прозрачны дороги осени — наконец-то рассеялись все привидения, хотя более плотное тоже, кажется, постепенно рассасывается?

Вдруг смущают — противоестественные тишина и недвижность пейзажа, не сумевшего поймать в паруса — ветер, или вставшего, как часы — в момент преступления… как утварь, принадлежавшая кому-то — в миг открытия нового закона природы и отныне решившая пребыть таковой музейной — не стареющей. И не шелохнутся — ни бронзулетка, ни линия, ни название улицы, и каждый лист благоговейно поддерживает — собственный осколок солнца.

Но, возможно, все — из фарфора, из кости, из камня? Из памяти?

Эта карлица-дорога — не случившаяся самоубийца — выбросилась из окна — из всех окон сразу — и раскроила зеленым детям головы и переломала им ветки, но не брошена жизнью, и все вывихи и трещины — зафиксированы врачами.

Кто-то шел мне навстречу — и нес за спиной нечто невероятное, столь слепящее, что сам превратился в силуэт — в фигуру великого согбения. И ползущая перед ним скорбящая тень уже коснулась моих ног.