Йозеф Пушкаш - Четвертое измерение

Австрийский диван и кресла, единственная роскошь в их квартире, превращались на ночь в двуспальную кровать. Педантичные, но узко мыслящие австрийцы не учли, что на их диванчике из гарнитура под громким названием «Мона» будут спать супруги; в разложенном виде он представлял ложе только для одного человека, поэтому Ротаридесам приходилось класть на пол верхние подушки с двух кресел из того же гарнитура и застилать одеялом и простыней. Решаясь на покупку «Моны», они отдавали себе отчет, что лучше удобно спать, чем удобно сидеть, но молодой оптимизм, вера, что в такой квартире они долго не задержатся, придавали им решимости. Теперь винить было уже некого, получили, что хотели.

— Я мечтаю о том дне, когда можно будет прийти и завалиться на перину, — сказала Тонка, проделав ежевечернюю гимнастику.

— Куда прийти? — недоуменно спросил Ротаридес.

— В нашу спальню, конечно. Утром я никогда постель бы не застилала, а вечером… вечером пришла бы — и прямо бух на перину. Когда-то это будет?

Ротаридес закашлялся, завозился, и подушки на полу разошлись.

— Вспомни лучше тех, кто приходил к нам по объявлению твоей тетки, когда она собиралась перебраться в город. Десять лет жили вообще в одной комнате, еще хуже, чем мы.

— Зачем вспоминать о них? Ты еще скажешь, что в свое время в деревне вся семья жила в одной комнате. Без горячей воды и с дощатой уборной во дворе. А теперь вон какие дома отгрохали, прямо под окном!

— Может, купить ружье да и перестрелять их всех… — отозвался Ротаридес примирительным тоном.

Следует заметить, что такие диалоги на сон грядущий велись не впервые. Даже слова произносились почти одни и те же, менялись только ролями — в зависимости от того, кто первый заводил речь о спальнях и перинах.

Ротаридес погладил Тонкино бедро и потянул ее за рубашку.

— Оставь, я устала, — сказала она, поворачиваясь к нему спиной.

Ротаридес обиженно убрал руку. Тонка снисходительно погладила мужа по подбородку.

— Ты же знаешь, после купанья меня сразу в сон клонит.

— Можно подумать, ты каждый день купаешься.

Уже засыпая, Тонка проговорила:

— Прежде, у нас дома, когда мы вылезали из ванны, на стенках оседала смытая с нас грязь. А теперь после купанья вода всегда такая чистая, чистая…

— Что лишний раз свидетельствует о прогрессе, — насмешливо подхватил Ротаридес, и всякий раз, когда Тонка отвергала мужа, его тон звучал особенно иронично. — Возросший уровень жизни…

Вдруг, словно бы по наитию, он встал, но, перелезая через жену, задел ее ногой, отчего она, естественно, проснулась.

— Куда ты?

— Да так… хочу взглянуть на небо.

Отдернув пыльную занавеску, он высунулся из окна и стал смотреть на небо. Надо сказать, в глубине души Ротаридес питал слабость к звездам и еще с юности мечтал стать астрономом-любителем.

— Бог весть, много ли в этом году ожидается комет, — сказал он.

— Перестань!.. — в отчаянии взорвалась Тонка. — Когда ты наконец угомонишься? Четырехмерный параллелепипед, теория относительности… а теперь еще кометы!

— В тебе говорит предрассудок, Тонка, — торжественно провозгласил Ротаридес, настроенный на великодушный и возвышенный лад созерцанием безграничного ночного небосвода. — В конце концов это вовсе не заумь или нечто непостижимое. Даже при средних способностях можно понять Эйнштейна, точно так же, как и музыку Бетховена. В наше время никого не удивляют такие простые и привычные понятия, как точка кипения воды, движение маятника или давление в двигателе. Но ведь в ту эпоху, когда были сделаны все эти открытия, они были такими же абстрактными и загадочными, как сейчас смещение спектральных линий к красной черте или отклонение лучей света. — Немного помолчав, он добавил: — Недавно один непрофессиональный астроном, просто-напросто любитель, открыл комету, которая названа его именем… — Но Тонка уже не слышала этой знаменательной фразы, она спала и — как всегда после изнурительного дня — даже тихонько похрапывала.

Каждое утро, примерно с половины шестого, Вило начинал повторять слова из своего словарного фонда. Как ни прискорбно, но первым вразумительным словом, которое Вило произнес за время своей краткой карьеры в науке красноречия, было не «мама» и не «папа», а «машина»; по-видимому, его первые уличные впечатления оказались наиболее сильными. Ротаридес прилежно записывал каждое новое слово, произнесенное сыном, в специальный дневник и особо выделял записи о первых попытках составлять фразы. Но в этом отношении Вило не баловал родителей, синтаксис и фразеология были для него камнем преткновения.

Поэтому нынешним утром отец удивленно вздрогнул, когда Вило отчетливо произнес:

— Пойдем зиляткам!

Едва успев изобрести, не без труда, эту загадочную просьбу, Вило тут же повторил ее раз десять. Как ни бился Ротаридес, расшифровать загадочное слово он не смог.

— Бога ради, что значит «зиляткам»? — обратился он к Тонке.

— Не знаю, — отмахнулась было она, но, поскольку Вило тянул свое, вдруг вспомнила: — Ах да, вчера мы проходили мимо зоопарка, и я пообещала, что сегодня вы сходите к зверятам.

В субботнее утро Ротаридеса могла поднять с постели только какая-нибудь вдруг осенившая его идея или новинка в словаре сына. Он записал просьбу Вило под очередным порядковым номером, а также свое объяснение к ней.

— Знаешь, что мне приснилось? — Тонка вытянулась по диагонали на их общем ложе, голова ее завалилась в щель между подушками, которые за ночь успели разойтись. — Будто мне срезали веки… Так щипало глаза, даже моргать не могла…

— Оно и понятно, сколько можно сидеть за машинкой. Капала вчера капли?

— И капала, и мазью мазала. Но ни капли, ни мази не помогают, когда глаза устают… На сегодня мне осталось напечатать еще двадцать страниц.

Ротаридес склонился к Тонке, внимательно приглядываясь к ее глазам; густая сеть сосудов, прочертившая белок, свидетельствовала о хроническом конъюнктивите.

— Сегодня получше, — сказал он твердым голосом. — Если хочешь, сходи сама с Вило в зоопарк.

— Нет уж, до обеда иди ты, а после обеда отправлюсь я. Давай, как обычно, соблюдать очередность.

Ротаридес поцеловал Тонку в плотно сжатые губы. По утрам, не побывав в ванной, она не любила целоваться. Вило стоял в кроватке и наблюдал за родителями.

— Пойде-е-ем… — заканючил он плаксиво, понимая, что перестал быть центром внимания.

Когда примерно через час Ротаридес открыл дверь, то чуть не опрокинул близорукую мадьярку Рошкованиову: она стояла под дверью с флаконом жидкости для чистки и влажной тряпкой в руках.

— Натерла вам двери, — улыбнулась она. — А этой не натру. — Она показала напротив, где жила ее заклятая врагиня Тварогова. На днях в районном национальном комитете они взапуски обвиняли друг друга, твердя, что буянят на лестнице и нарушают покой соседей. Беспрерывные скандалы, от которых у Ротаридесов дребезжали оконные стекла, помогали им, надо думать, поддерживать бодрость духа. — И площадку нынче не стану мыть всю. На вашей половине вымою, а на ее нет…