Йозеф Пушкаш - Четвертое измерение

— Вот черт, забыл сигареты взять, — проворчал Ротаридес. Из-за Вило он курил только в ванной или на лестничной площадке. Хоть бы балкон был, иногда вздыхал он про себя.

— Я сегодня перепечатывала статью о Йозефе Голлом [4] Голлый Йозеф (1879—1912) — словацкий драматург. . — Тонка по обыкновению никак не отозвалась на упоминание о сигаретах. В сущности, с ее стороны это было высшей формой протеста против привычек мужа. — И в ней рассказывается о том, как он рос. Меня в дрожь бросило от первой же фразы: «Он принадлежал к числу тех, у кого никогда не было детской комнаты…» Понял? Автор создает образное представление о бедности, какую теперь, дескать, и не встретишь. А разве наш Вило не из числа тех же самых, у кого нет детской комнаты? Через сто лет, страшно подумать…

— Зачем писать такую выспреннюю галиматью, если не знаешь, как обстоит дело сейчас? — проворчал Ротаридес. — У меня тоже никогда не было детской комнаты…

Ему вспомнилась темная спальня его родителей; в ту пору он кочевал из детской кроватки на диван, с дивана на супружескую постель к матери, а оттуда снова на диван, пока отец не объяснил ему, что он уже большой и не должен бояться темноты. Много позже в книгах попадались глубокомысленные объяснения того факта, что сын больше льнул к матери, чем к отцу. Очевидно, у этих премудрых психологов тоже не было своих детских комнат.

— Твой автор наверняка живет в таком же доме, как эти. — Он показал жестом в сторону виллы; теперь ему уже нестерпимо хотелось курить. — Ну, я пошел. — Он вылез из ванны, не смыв хлопьев пены с плеч; с кончиков пальцев стекала вода.

— Если ты из-за какой-то сигареты намерен простужаться…

Уровень воды в ванне понизился, обнажив наполовину Тонкины груди, розовые, округлые и все же слегка опавшие после усердного кормления ненасытного Вило. Целую неделю, подумал Ротаридес, целую неделю без любви…

Он натянул брюки, накинул купальный халат и, прихватив пачку «Спарты» и спички, вышел на лестничную площадку. Снизу тянуло подвальной сыростью, ползшей по ногам и смешивавшейся с сигаретным дымом.

Но в тот момент, когда кто-то пыхтя начал подниматься по лестнице и чья-то голова должна была появиться в поле зрения Ротаридеса, автоматически выключился свет. Ротаридес поглубже затянулся, в темноте вспыхнул алый огонек сигареты, и вновь его накрыла седая шапка пепла.

— Кто тут? — испуганно вскрикнул хриплый женский голос, затем звякнуло что-то металлическое и на лестницу выплеснулась какая-то жидкость.

Забыв от удивления выпустить дым изо рта, Ротаридес быстро подошел к стене и нажал кнопку лестничного освещения. Низкорослая тучная старуха одной рукой держалась за перила, а второй прижимала к груди оббитые судки, из которых капала белая жидкость.

— Это я, пани Маарова, — улыбнулся он как можно любезнее. — Вышел покурить…

— Ох, батюшки, до чего же я напугалась…

Он видел, как бурно ходит у нее грудь под зеленой, домашней вязки кофтой. Старуха судорожно хватала ртом воздух, будто в горле у нее что-то застряло, и вся клонилась назад, словно готовая рухнуть. Ротаридес подбежал к ней и подхватил под локоть.

— Пани Маарова…

— Ой, господи, дух заняло!

Ротаридес хотел было взять у нее судки, но старуха вырвала их с такой силой, что он невольно усомнился — так ли уж она была близка к обмороку, как могло показаться. Пахучие пары возносившиеся над непропорционально маленькой, еще не совсем седой старухиной головой, пробудили в нем способности дегустатора: можжевеловка.

— Я была у дочери, говорю ей, не задерживай ты меня, не люблю возвращаться затемно… А тут свет возьми и погасни ни с того ни с сего, вижу только огонек, ровно чертов глаз…

— Сигарета… — любезно осклабился Ротаридес.

Старуха замолкла, внимательно разглядывая наряд Ротаридеса. Он попробовал было запахнуть воротник халата, увы, не существующий, но только зря перебирал пальцами, наконец сунул руку в карман и отступил на шаг.

— Мой покойный муж, — тут у старухи прорезался грудной голос, — был такой же волосатый, как и вы, молодой человек… — Отпустив перила, она бойко двинулась вперед, словно не у нее только что отказывали ноги и заняло дух. — Весь зарос волосом, — продолжала она, — а разбогатеть все равно не разбогател…

— Спокойной ночи, — буркнул Ротаридес.

В доме было полно пенсионеров и пенсионерок, переселенных сюда из старого городского квартала — его снесли года два назад. Порой казалось, что они гибнут, как пересаженные в иную почву растения, но это только так казалось. На прежнем месте жизнь и смерть не соседствовали на столь тесном пространстве, таились в частных домишках, а тут сошлись вплотную, разгородившись тоненькими, как пчелиные соты, стенками. Пока Ротаридес докуривает сигарету, расскажем самое главное: в этом подъезде Ротаридесы были единственными молодыми людьми, если, конечно, не считать журналистку, старую деву, жившую на самом верхнем, пятом этаже. Старики любили Ротаридесов, лица их светлели при виде Вило, они пичкали его конфетами, готовы были без конца рассказывать о себе, пускались в воспоминания, пересчитывали по пальцам своих внуков. Ротаридес отделывался от них холодными, односложными ответами, делая вид, что торопится. Но бывало, что Ротаридесы оказывали им услуги; полуслепая мадьярка из соседней квартиры оставила у них бумажку с адресом своей попечительницы, номерами телефонов «неотложки» и «скорой помощи». Было условлено, что, если ночью у нее будет приступ, она постучит им в стену. Но приступ случился у бывшего продавца пива, астматика, жившего над ними и державшего попугайчиков и морскую свинку. Когда приехала «скорая помощь», старик вдруг воспрянул духом, начал всячески отбиваться и подписал бумагу, что отказывается ложиться в больницу. Он хотел умереть дома. Но до сих пор не умер, потому что надо же кормить птичек и своего грызуна. Зато пани Маарова, та самая, которую Ротаридес ненароком напугал на лестнице, доставила ему немало хлопот. Ссылаясь на боли в желудке, она не могла обойтись без ежедневной, пусть скромной, порции спиртного, но иногда тормоза отказывали, и она поглощала все свои запасы, не брезгуя даже ментоловым спиртом. В один из таких дней она, собравшись с силами, дотащилась к дверям и, распахнув их, стала кричать из прихожей на всю лестничную клетку, что у нее, мол, раскалывается голова. В первый раз Ротаридес принял эту сцену за чистую монету, перетащил старуху из прихожей на диван-кровать, прикладывал холодные компрессы и даже самоотверженно поддерживал ей голову над ведром, когда у нее началась рвота; смотреть на это было мало радости. Соседки явились позже и, сжалившись над беднягой Ротаридесом, наперебой советовали ему не поддаваться на эти штучки и даже показали несколько пустых бутылок.