АlshBetta - Золотая рыбка [СИ]

— Рыбка…

— Я хочу, — отвечаю им обоим, не рассматривая другого варианта.

— Тогда сядь дальше. Мы будем очищать душу.

С этими словами, убедившись, что я, отпустив руку мужа, на достаточном отдалении от койки, кидает в огонь какую-то траву. Пламя вспыхивает. Запах становится в разы сильнее.

Шаман принимается произносить странные наборы слов, а то и целые предложения, колдуя с сухими зернами в шелушащихся шкурках над телом Эдварда. Он театрально машет руками, меняет тон и силу голоса, а в конце, резко и неожиданно, зажимает горячий уголек в руке Каллена. До красноты кожи.

Я накрываю рот ладонью, насилу сдерживая слезы. Эдвард сильно морщится, когда его кожу освобождают. Она обожжена.

— Душа чиста. Теперь можно врачевать, — ободряюще сообщает шаман.

Свечи пахнут теперь нестерпимо сильно, особенно в тандеме с маслом «целебного дерева» на теле Эдварда. У меня режет в глазах, а у него, похоже, начинает болеть голова…

Врачеватель плашмя ударяет своей грязной ладонью по его лбу. Раз, другой, третий. Чертит на нем две ровные черные линии. Бормочет заклинание.

И снова.

Говорит он все громче, огонь трещит все слышнее, а ветер за окном, колышущий листья орхидей, превращает все это в какофонию, какую еще нужно поискать.

Эдвард сжимает руки в кулаки, задышав чаще. Задымленное помещение мешает ему вдохнуть как следует.

Сидя в своем углу, я наполняюсь ненавистью — к шаману. И безумным состраданием — к мужу. Но не решаюсь никак тому помешать.

Эдвард хочет этого. Эдвард стерпит. Он очень сильный.

— Можешь вернуться, женщина, — дозволяет абориген.

И я, сжав губы, возвращаюсь.

…Что-то падает на пол, выдергивая меня из своих мыслей. Я вздрагиваю, а Даниэль, в который раз остановившийся в дверном проходе, хмурится.

— Извини, Белла.

— Ничего, — я наскоро убираю с лица волосы, стараясь спрятать те мысли, что неожиданно всплыли в сознании, — я почти закончила. Как там шарики? И диск?

— Все на месте, — мистер Вольтури, тактичный, не задает лишних вопросов. — Какой красивый торт. Ты мастерица.

— Должно же у меня хоть что-то получаться хорошо…

— Действительно, — он смеется, — твои кондитерские изделия стали легендой Сиднея, а ты все еще прибедняешься. Ты многое делаешь хорошо, Изабелла.

— Просто ты сладкоежка, — хмыкаю я.

— И это тоже, — не отрицает мужчина, оглянувшись на часы, демонстрирующие, что у нас осталось ровно полчаса, — скажи мне лучше еще раз, какой у нас план?

— Это сюрприз, поэтому, все должно быть тихо, пока он не войдет.

— Мы встречаемся в гостиной?

— Да. У дивана и у шкафов. Там достаточно места.

— Гости пока ведут себя не слишком тихо…

— В океане он не услышит ничего, кроме волн и Аполлинарии, — успокаиваю я, — но лучше вели им быть потише. Я отнесу торт и выйду к вам.

— Понял. Но можно еще вопрос: за хорошую работу мне ведь полагается маленькая награда?

Смешинки в его глазах я не умею игнорировать. За прошедшее время мы стали с Даниэлем отличными друзьями. К тому же, он мой главный советник (после Полин, конечно же) о составе нового продукта и его вкусовых качествах.

— Ты как ребенок, Даниэль.

— Белла, за твои тарталетки можно убить…

— Давай обойдемся без крови, — хмурюсь я, протягивая ему с подноса ту сладость, о которой грезит, — спасибо тебе. А теперь иди. Ничего больше не трогать.

— Как скажешь, мамочка, — кривляется он, но все-таки покидает кухню, — мы тебя ждем.

— Я помню, — бормочу. И, убедившись, что торт готов, переставляю его на постамент, специально оформленный Полин еще вчерашним утром, пока Эдвард разбирался с делами компании.

Довольно удобно, что теперь он перенес головной офис своего холдинга в Сидней. Он вообще многое перенес, перевез в Сидней, включая нас. Австралия, как мы и хотели, стала нашим вторым домом… и, хоть раз в месяц Эдварду приходилось стабильно посещать Атланту, а значит, приходилось и нам — новое правило семьи: никогда не расставаться, — все же, большую часть времени мы проводили здесь. И это благоприятно сказывалось на всем. Особенно на его самочувствии.

Я свыклась с его миром. Он принял мой. Мы и здесь достигли баланса.

Теперь то, сколько мы тратим, не задевало меня так сильно, как прежде, не шокировало. Теперь это стало чем-то вроде обыденности, всего лишь данностью.

Мир не перевернулся, когда я вошла в мир Эдварда. Мир не перевернулся и тогда, когда я стала его полноценной частью. Но свое обещание сдержала. Я не кукла, как «дочери» какого-то мистера с «Острова слонов», я не стараюсь быть другой, пряча себя в тоннах дорогой косметики. И время свое, и деньги я посвящаю дочери. Обеспеченность Эдварда дает мне возможность дать ей все самое лучшее, а не это ли мечта любой матери?

Нет больше сомнительных мероприятий. Нет больше страшных ритуалов. Нет больше необходимости кому-то что-то доказывать. Норвегия и Ифф заставили нас пересмотреть взгляды, ценности и ориентиры. Повзрослеть.

Отныне — только семья. И ничего не было важнее для нас обоих. Для нас всех.

Эдвард мучается, через силу втягивая в себя пропахший травами и ароматическими свечами воздух. Его крупно, как в лихорадке, трясет. Скользкие от масла, к тому же еще и обожженные пальцы боятся выпустить мою руку, не удержать. Но я стараюсь успокоить их, самостоятельно держа очень крепко, еще и положив, для довершения, ладонь на мужнино плечо. Это хоть и каплю, но ему помогает.

— Болеть будет сильнее, — предупреждает Врачеватель, натирая лоб Эдварда чем-то зеленовато-серым, грязеподобным, — надо терпеть.

— Оно жжется…

— Это нормально, — не принимая жалоб, докладывает шаман, — в составе зелья яд тайпана. Он всегда жжется.

Яд?.. Мне который раз за последний час кажется, что я готова убить этого человека. Придушить. И на сей раз мешает лишь то, что мои руки во власти Эдварда. И без них он, хрипло, отчаянно шепчет, не справится.

Я знаю, каковы его боли. Все эти красочные описания, вроде «ножом в висок и до самого глаза», «из меня выбивают яркие звезды», «расчленение без попытки помешать» чудесно въелись в мое сознание. И чем больнее ему, тем больнее мне. Я вижу все это, а ничего не могу поделать. Я бессильна.

Впрочем, стоит признать то, что раз шаман сумел… вызвать боль, может, он узнает, и как унять ее?

— Белла… — низким, не своим голосом стонет Эдвард. Морщины, глубокие и мало с чем сравнимые, охватывают его лицо. Белое, в слое желтого масла, оно выглядит из рук вон плохо.

— Я здесь, — уверяю, отваживая себя от ненавистного желания плакать, — ты прекрасно держишься, осталось чуть-чуть потерпеть.

Эдвард закрывает глаза. Так плотно, как может. Его трясет сильнее.

— Он мерзнет…

— Это нормально, — словно бы заученной фразой продолжает говорить шаман, — ему на пользу. Грязь выходит.