АlshBetta - Успокой моё сердце [СИ]

— Джерри знает, кто всегда будет его защищать, — проведя пальцами у висков Эдварда и стерев капельки пота там, уже куда более оптимистичным, куда более уверенным голосом говорю я, — и утром ты дашь ему в этом убедиться, tesoro.

Говорят, что пик страха всей прежней жизни, пик наибольшего ужаса и понимания столь жесткой действительности происходит во время кошмара. Во время самого его действа. Адреналин впрыскивается в кровь, крики и слезы пробуждают ярость и беспомощность, а сознание крошится на мелкие кусочки, подобно тому, как выглядит только-только выпущенный из-под ножа лучшего шеф-повара репчатый лук (от него ведь тоже плачут, не так ли?). Человек превращается из сильного в слабого, из радостного в несчастного, из трезвого в сумасшедшего последней стадии. От такого невероятного извержения боли, от удара такой взрывной волны безнадежности и, разумеется, от верно выбранной точки наибольшей уязвимости и атаки по ней, сознание не выдерживает. Дает сбой — тот самый ужас. Вполне оправданный, стоит заметить.

Но подобные знатоки и вдохновители забывают, что есть время не только до, но и после. А оно, уж поверьте моему собственному опыту, куда хуже уже прошедшего кошмара.

Казалось бы, почему? Что такого невообразимо страшного ещё может произойти?..

Ответ банально прост: мысли просыпаются.

Усыпленные адреналином, присыпанные испугом и сглаженные метанием человека в попытке спастись, они терпеливо ждут своего часа, затаившись где-то в недрах подсознания. А когда он, наконец, наступает — будущее, так или иначе, приходит всегда, независимо от людских желаний — выползают ядовитыми змеями наружу, обвивая, сдавливая и безжалостно убивая — медленно, как и полагается ползучим гадам — свою жертву. Конвульсии проигрывания кошмара туда-обратно — меньшее из зол. Куда хуже и куда жестче самобичевание. Вот оно-то и может значительно подкосить любого, даже самого непробиваемого на эмоции, самого твердого человека. Главный компонент-то отчаянье. А это ощущение для всех одинаково.

… Я так смело обо всем этом размышляю потому, что вижу и знаю наглядное сказанному подтверждение. Ещё собственные примеры многому научили, а теперь есть и другие. Чужие.

Эдвард все на том же месте. Он все так же сильно прижимается к железной тумбе правым боком, а левым, все так же крепко, ко мне. Его ощутимо трясет, и только это уже подсказывает, в чем дело, но есть ещё моя стремительно намокающая блузка, что является не худшим подтверждением, что мой Smaraldo до сих пор плачет.

Я даже не пытаюсь его остановить. Я не делаю вид, что не замечаю — знает ведь, что подобного я не упущу, не собираюсь бесконечно, сама путаясь в оковах соленой влаги, надрывая горло, его утешать.

Я буду рядом, просто рядом, как делал для меня он. Я покажу, что что бы ни случилось, как бы он ни выглядел и что бы ни делал, я останусь здесь и помогу. Обниму, защищу, успокою и поддержу. Осознание своей безопасности порой помогает ничуть не хуже доброго слова.

В конце концов, даже самым свирепым львам нужны перерывы. Бесконечно изображать на лице стальную маску, удерживая в запертой на семь замков клетке те чувства, что рвут душу, те мысли, что в буквальном смысле едва ли не убивают, невозможно.

Эдвард достаточное время был непоколебимо-сильным. Теперь настал его черед повернуться ко мне той стороной, на которой зияют рваные раны, невидимые прежде. Но кровотечение мы остановим. Обязательно.

Он бормочет имя сына, то и дело давясь слезами. Вот она — та самая его точка невозврата, ахиллесова пята, — удар выбран верно. Прямо в цель.

— Джером, — эхом отзываюсь я, поглаживая его волосы, — Джерри, да… маленькое сокровище.

Сравнить тот звук, что издает мужчина, возможно лишь с воем. С тихим, но оттого не менее болезненным, не менее отчаянным воем. Он не отстраняет меня, не отпускает, несмотря на то, что истерики такой силы видеть ещё не приходилось — даже злосчастный побег обошелся меньшей кровью. Думаю, все дело в том, что Джером его к себе не подпускает. Эдвард ведь не прогоняет меня, не просит подождать снаружи — то ли знает, что уйти я откажусь, то ли сам отпускать не хочет — но это, в любом случае, не самый лучший знак.

Первые пять минут я честно пыталась уговорить его хоть немного успокоиться и позволить помочь. Полотенце, слова — я даже выбрала тему для нашей беседы — и приступ должен был отступить. Ему ведь больно из-за этого, так? Из-за этого плачет?..

Наивная. Наивная и глупая.

Но никакие увещевания, никакие просьбы на Эдварда не подействовали — чего и стоило ожидать. Тогда я и поняла, что приступ, в сущности, какой бы ни был сегодня силы, значения для него не имеет. Выплакаться, выпустить наружу, избавиться, уничтожить скопившиеся внутри страдания — вот что нужно. А пока этого не произойдет, ждать улучшений бесполезно.

С этим и согласилась. С этим и стою рядом вот уже как двадцать минут.

Двадцать четыре… двадцать пять…

Чувствую, сказать хоть что-нибудь все же надо — отвлекает. Но это явно не будут слова «успокойся», «расслабься», «пройдет».

— Эдвард, за что ты переживаешь больше всего? — задаю свой вопрос после недолгой паузы, взятой на размышление.

Озадачившись, мужчина вскидывает голову, недоуменно глядя на меня.

— Что?..

— За что, — поправляю с самым серьезным видом, — за ваши с Джерри отношения или за то, что происходит с ним самим?

Уже доверху, казалось бы, наполненные слезами малахиты блестят сильнее.

— Джером…

— Джером, — я киваю, убрав с его лба темную прядку, — я даже не сомневалась.

Он явно не может понять, в чем дело. Вот оно — отвлечение, столь прославляемое Хейлом. Должна признать, все же работает.

— Эдвард, ведь если это так, — загадочно продолжаю я, мягко улыбнувшись ему, — значит, у тебя есть полное право порадоваться победе. Заслуженной и большой.

Даже не переспрашивает. Ждет, пока объясню сама.

Бронзовые волосы заметно потускнели, ободки глаз будто бы подвели красным карандашом, а бывшая с первого же дня нашего знакомства бледная кожа сегодня выше всяких гримерских похвал. Не думаю, что под силу искусственно создать такое. А от всего этого вместе, удачливо, идеально соединенного, Эдвард ещё больше похож на вампира: словно бы сошел со страниц старой пыльной книги настоящий Дракула.

— Ты обещал Джерри, что ни один волосок не упадет с его головы и ни одна царапина не появится на коже. Ты сдержал слово — он спит под своим одеялом в полном физическом здравии. Ты сохранил его в целости и сохранности, Эдвард. Кашалот не успел, не посмел ему навредить.

Моя убедительная речь, подкрепленная ещё и легкой улыбкой вкупе с прикосновениями к его лицу, явно производит на мужчину впечатление. По крайней мере, слушает он удивленно и внимательно.