АlshBetta - Успокой моё сердце [СИ]

— Это — самое новейшее, самое современное и самое полное собрание аппаратуры для фотографий, какое мы только смогли найти, — не без гордости заявляю я, обвивая его за плечи, — чтобы лучше твоих фото не было нигде на свете.

— Откуда вы?.. — его рот приоткрывается в немом восторге, пока он пытается тщетно осмыслить, как мы пришли к этой идее.

— Постойте… Джаспер!

Верный ответ, любимый.

— Они донимали меня, чего тебе хочется, — смеясь, произносит Хейл, — буквально проходу не давали!

— Что есть, то есть, — виновато пожимает плечами Элис, возвращаясь обратно к своей семье, — но что же, не нравится?

— Вы шутите? Конечно нравится!

— Значит, угадали? — радостно вопрошает Джером, заглядывая папе в глаза.

— Куда больше, чем просто «угадали», китенок! — завороженно разглядывая надписи с характеристиками аппаратуры на коробках, восклицает Эдвард, — спасибо… СПАСИБО!

— А теперь все дружно скажем «пожалуйста»! — привлекая наше внимание и похлопав в ладоши, велит Рене.

— ПОЖАЛУЙСТА! — хор из наших голосов, сплетаясь и спеваясь, раздается в гостиной, едва ли не оглушая виновника торжества. Но он, похоже, совсем не против после такого подарка…

Мое маленькое солнышко спит. Спит, подложив, как в самом начале своего детства — в три месяца после рождения — ладошку под щеку и вытянув вперед, точно, как у брата, губки. Маленькие глазки — малахитовые, сияющие и днем, и ночью ярче любой звезды — спрятаны под сиреневыми веками, которые даже не подрагивают. Каштановые локоны, пахнущие клубникой после недавнего незапланированного душа, разметавшись по подушке, искрятся от заходящего за окном солнца. В этой девочке столько жизнерадостности, столько счастья… в самый непогожий день, в самой трудной ситуации её оптимизм, её жизнелюбие вытащит нас на поверхность из самой глубокой бездны. Она — истинное солнышко. Яркое-яркое.

И хоть её жизнь началась с испуга — моего, когда я увидела две полоски на тесте — сейчас все замечательнее любых мечтаний. Эдвард не испугался, что станет папой во второй раз. Он обрадовался, обрадовался так сильно… я не знаю, наверное, только в тот момент, когда Джером в белом особняке, сидя на его коленях, произнес свое первое второе «папа», счастья в драгоценных камнях, которые я так люблю, было больше. И это несмотря на то, что он до одури боялся любить кого-то из своих «мышек» меньше другого (чего, конечно, не случилось и не случится)!

А уж восторг Джерома подобной новостью можно было только представить…

Они оба так нянчились с ней, так умилительно качали её на руках… сколько же теплоты, сколько заботы, сколько любви внутри моих мальчиков! И я убеждена, что даже с годами никуда это все не пропадет, ведь все это — их отличительная черта. Это — то, что делает их теми, кого я знаю и за кого сделаю все, что угодно, если потребуется.

Улыбнувшись чудному зрелищу маленького спящего ангелочка, я легонько целую лобик дочки, оставляя её в безмятежном царстве Морфея. Пусть ей снятся такие же счастливые моменты, как и те, что мы все вместе пережили сегодня, празднуя день рождения нашего папочки.

Я встаю с кресла рядом с её колыбелькой, подходя к кровати Джерома. Он тоже глубоко в королевстве сновидений… он тоже улыбается…

Мое сокровище. Мое обожаемое, мое несравненное сокровище, как же я люблю, когда ты так спокоен…

Эти годы, мне кажется, в конец залечили все его кровоточащие раны. Появление сестрички рядом, появление, ознаменовавшее собой конец всего плохого, всего страшного, принесшего в наши жизни безопасность, которую ничем нельзя потревожить, пошло ему на пользу. Он сумел справиться со всеми своими кошмарами — они больше не трогают моего мальчика, они его оставили. И теперь он просто сыночек. Просто наш с Эдвардом сыночек, который завтракает по утрам своей обожаемой овсянкой, который играет во дворе с отцом в футбол и который с непередаваемой радостью приходит мне на помощь, если нужно приготовить маффины (особенно когда дело касается черничных). И он ходит в школу. С удовольствием, с увлечением ходит. Испанский, похоже, нравится ему едва ли не больше английского — у меня так бегло не получается говорить даже на итальянском. Конечно, процесс его реабилитации среди нового места и новых людей затянулся — во многом благодаря Эдварду, которого трясло только от одной мысли потерять Джерома из поля зрения — но все-таки все наладилось. Я взяла Каллена на себя и постепенно смогла его убедить, что головорезы и мстители остались в прошлом, и ничего нашему сокровищу ни на улице, ни в школе не угрожает.

За эти четыре года вообще многое поменялось даже в его облике. Малыш возмужал — он уже не тот маленький мальчик, каким я его встретила — повзрослел и в моральном плане, став ещё более участливым, ещё более заботливым ребенком. Он очень храбрый и очень сильный. Он очень любящий… у меня, у нас самый лучший сын на свете.

— Спокойной ночи, любимый, — шепчу на ушко Джерри, поцеловав и его, прежде чем отправиться в нашу спальню.

… Эдварда нахожу на пляже — глупо было бы полагать, что он ляжет в постель в такое время, да ещё при таком закате, да ещё при условии, что появилась возможность испробовать свои подарки… к тому моменту, как я подхожу, на песке уже разворачивается масштабная фотоссесия морского пейзажа. Знаю, как сильно он хочет запечатлеть навечно каждый момент нашего счастья, нашего спокойствия, а потому улыбаюсь. Подарок выбран правильно.

— Можно отвлечь вас, маэстро?

— Замри! — тут же обернувшись на мой голос, велит Эдвард. Наводит объектив…

— Ну хватит, хватит! — восклицаю, прячась от ярких вспышек, следующих чередой друг за другом, — я не фотогенична…

— Ты? Не говори ерунды!

— Я пришла к своему мужу, а не к фотокамере… уделишь мне минутку?

С видом глубочайшего сожаления (надеется, что подействует) опуская фотоаппарат, Эдвард вздыхает.

— Я хотела бы вручить тебе ещё один подарок в честь дня рождения…

— Ещё один? — его глаза округляются. — Tesoro, ты уже подарила мне все, что только можно было пожелать…

— Если ты об этих железках, то эта идея Джаспера, а воплощали мы вообще все вместе…

— Я и об Эли тоже, — хмыкает Эдвард, опуская камеру на специальную стойку, установленную тут же, прямо на песке, — напомнить, в какой день ты рассказала мне?

— Зачем же, — я подхожу к нему ещё ближе, с наслаждением обнимая, — я все помню…

— Значит, ты должна помнить и о том, что пообещала мне фотоссесию.

— Я?! Когда же?

— Пару часов назад, когда я пытался помешать тебе уложить мышек спать.

Хохотнув от его тона и от глаз, сверкающих подобно двум алмазам, не могу удержаться от улыбки. Это время — пробежавшее довольно быстро от того счастья, что несло в себе — ничуть не изменило моего мнения об этом мужчине. И о его внутреннем, и о внешнем состоянии. И пусть бронзовые волосы немного потускнели и кое-где уже посветлели больше, чем прежде, пусть число морщинок на лбу увеличилось (вдвойне радует, что не от горя и забот), он все тот же мой самый красивый и самый дорогой Теплый. И это никогда не изменится.