Тадеуш Новак - А как будешь королем, а как будешь палачом. Пророк

Мы выбежали, вернее, нас вытолкнули из корчмы. С подвод мы взяли окованные сундучки. Все несли их на плечах. Свой я нес в руке — мне мешала сабля за поясом. С сундучками у ног мы стояли возле путей. Из леса, свистя, выезжал поезд. Возле меня стоял парень из-за реки. В нескольких шагах от нас я видел Моисея со всем семейным оркестром. Отец Абрам Юдка, вынув из футляра скрипку, клетчатым носовым платком вытирал с нее пыль. Младший вытирал пыль с контрабаса. Моисей то и дело подносил к губам кларнет. От дубового леса тянул легкий ветерок, развевая шелковые сюртуки еврейских музыкантов. Музыканты явно готовились играть.

А когда поезд, громыхая на деревянном мосту, въехал на станцию и остановился, Абрам Юдка опустил белый смычок на струны. Нам играли встречный марш. Мы обнажили головы. Никто не садился в поезд. Да сесть все равно не удалось бы. Услышав музыку, из вагонов высыпала едущая воевать братва. Кто-то из наших попросил сыграть «Соловья». Это была мелодия старого Юдки. Кроме него, никто не мог ее сыграть. Со всей округи приходили послушать «Соловья», послушать еврейских музыкантов на свадьбе или на гулянье. Как говаривал Абрам Юдка:

— А как же им не приходить. Такого соловья нет ни за лесом, ни за рекой, ни за горой. Там уже другая вода, и другие горы, и другие леса, и другие девушки. И соловей, конечно, другой.

А после «Соловья» были еще веселые вальсы, обереки и польки. Откуда-то появилось несколько девушек. Танцевали прямо на утоптанной земле. Пели. Не помогали ни гудки паровоза, ни удары железкой в старинный, еще австрийский, колокол, ни свистки кондукторов. Братва не спешила в вагоны. Только когда поезд тронулся, все поспешно похватали сундучки и стали прыгать по вагонам. Я втащил Стаха на ступеньки. Стоя на ступеньках, мы видели, как перрон сразу опустел. На нем остались возчики, девушки и музыканты. Оркестр не умолкал. Я позвал Моисея. Но он, стоя среди своих, играл на кларнете, откинув голову, закрыв глаза, надув щеки, красные, как пион. Возле него стоял деревянный сундучок. На нем лежала ермолка.

Почти на полном ходу подъезжали мы к музыкантам. Я заорал на Моисея и, наклонившись со ступенек, подхватил с земли сундучок. Моисей очнулся, опустил кларнет и, поймав на лету ермолку, побежал за поездом. Ему удалось догнать наш вагон. Стах помог ему вскочить на ступеньки. Теперь уже втроем мы смотрели, как по почти пустому перрону со скрипкой под мышкой бежит в развевающемся сюртуке старый Юдка. Он махал руками, поднимал скрипку над головой и что-то кричал. Он хотел, видно, чтобы остановили поезд. Но поезд уже въезжал в ольховый перелесок. Вскоре дома, покрытые толем и красной черепицей, и весь городок в паутине бабьего лета остались за лесом.

— Ну, удалось, Петр. А я думал, что они поедут за мной. Будто бы до Тарнова. А в Тарнове стали бы крутиться возле казарм. И играть на улице. И приставать к полковнику. И снова играть. Для полковника — одно, для полковничихи — другое, с золотым дроздом в струнах, для доченьки господина полковника — третье, для деда, для близких родственников, для дальних… Целый день. Всю-всю ночь. Что я, не знаю своего старика?

Затолкнув сундучок в купе, мы сели на ступеньки. Сабля мне мешала, и я вытащил ее из-за пояса. Большим пальцем проверил клинок. Он был как бритва. Старик, должно быть, заботился о сабле. Ковылял небось время от времени к реке и чистил ее песком. Мы то и дело проезжали ольховые и ракитовые перелески, и я, держась за железные поручни, наклонялся со ступенек. И, занося саблю над головой, рубил ольху. Срубленные ветки, улетая от поезда, падали в пруды. Моисей и Стах тоже попробовали саблю. Им эта рубка пришлась по вкусу. Мы пели:

И так, добавляя по слову к припевке, размахивая саблей, ехали мы по сухой, как пепел, земле. По бесконечной и гладкой, как дубовый стол, равнине. Потом, задыхаясь, потные, мы снова уселись на ступеньки. Я подтянул сундучок, открыл замок и достал несколько яблок. Разрубил их крест-накрест, чтобы удобнее было есть. У яблок был вкус ольхового сока и железа. Такой, говорят, в старые времена был вкус у королевской державы. А как утверждал Стах (ему об этом говорили хулиганы из его деревни, грабители, сорвавшиеся с виселицы), такой вкус был у последнего глотка водки, которую подносил палач у виселицы. Мы чувствовали себя как после битвы. Даже сабля — я ее не вытер от ольхового сока — чернела на моих коленях, как от крови.

Медленно, кружным путем, приближались мы к Тарнову. Когда мы въехали на станцию, на перроне играл полковой оркестр. Сержанты построили нас. Колонной по двое, под неумолкающий марш полкового оркестра мы вышли к вокзалу. Здесь нас построили в колонну по четыре. С оркестром во главе направились мы к казармам. На главной улице было много людей. Нам на головы упало несколько цветов. Кто-то совал нам бутерброды с колбасой и конфеты. Рядом со мной шел Моисей в долгополом сюртуке, в ермолке, с пейсами, он отдал мне сундучок и, вынув из-за пазухи кларнет, заиграл. Его заметили с тротуара, и все повернули головы в его сторону. Вдруг из толпы выскочила женщина и завизжала, показывая пальцем на Моисея:

— Еврей, еврей. На войну идет.

Какой-то молодчик сбежал с тротуара. Протиснулся в нашу колонну. Ударил снизу по кларнету. Я подставил под его кулак сундучок. Молодчик вскрикнул. У Моисея с губ потекла кровь. Бросив сундучок на мостовую, я заорал во всю глотку:

— Стой! Стой!

А разъяренный молодчик все настырнее втискивался в нашу колонну. Я потянулся за револьвером. Рукояткой револьвера огрел его по башке. И уже не владея собой, стал стрелять в воздух. Молодчика как ветром сдуло. К нам подбежал сержант.

— Кто стрелял? Что тут происходит, черт возьми?

Все молчали. Мы подняли с мостовой сундучки. Свернули в пыльную боковую улочку. Я поглядывал на Моисея. Из его разбитой губы по-прежнему текла кровь. Я пытался его успокоить.

— Ничего. Ничего, Петр. Через день все будет в порядке. А тогда я сыграю вам. Сыграю. Ох, как я вам сыграю.

Наутро я вышел из казармы ни свет ни заря, еще до подъема. Сел на деревянную лавку и принялся рассматривать изрытый конскими копытами учебный плац. Мне он напоминал поле битвы, вот только люди и лошади не валялись на нем. Правда, еще не рассвело, и небо над плацем, над казармами тоже казалось истоптанным полем битвы. На небе, когда я закрывал глаза, я видел даже убитых. В нескольких шагах от меня, вероятно охраняя истоптанное небо, ходил часовой с винтовкой на плече. Мне хотелось заговорить с ним, но, вспомнив Моисея, спавшего рядом со мной, и Стаха из-за реки, я решил подождать их.

Нас троих определили в пехоту. Коней не было. Тех, которых уже с месяц закупали на ярмарках, хватило только для кадровых кавалеристов. Только Моисея, артиллериста, обещали перевести в Мосцицы, где возле завода стояло несколько зенитных орудий. Вечером я вычистил песком почерневшую от рубки ольхи саблю, но уже знал, что больше не занесу ее над головой. И поэтому с большим усердием чистил старую французскую винтовку. На ее выщербленном прикладе приметил несколько насечек, сделанных перочинным ножом или штыком. Видно, она уже кому-то послужила на славу.