Тадеуш Новак - А как будешь королем, а как будешь палачом. Пророк

В этот день нам везло. Мы шли почти все время по лесу, и жара не донимала нас. Вещевые мешки казались нам легче, а юфтевые ботинки — мягче. Жажда нас не мучила, и нам не надо было заходить в деревню. В каком-то заброшенном помещичьем саду мы нарвали много яблок. На ходу мы то и дело доставали яблоки из карманов и грызли их. Нас даже разбирала охота запеть.

Около полудня мы сели на опушке леса. Глядя на скошенные луга с копнами и далекую деревню, доедая подаренные нам вчера хлеб и сало, разговаривали мы о доме. Потом речь перешла на Марысю и Хелю. Я лег на траву, подложив руки под голову, закрыв глаза, и увидел обеих девушек, увидел, как они выходят из коровника с полными подойниками молока. Запахло молоком. И увидел я, как выхожу из-за угла дома, приближаюсь к девушкам, становлюсь на колени перед подойником и жадно пью теплое, парное молоко. Одновременно я увидел за нами лес в светлом золоте и белый от берез. Перемещались у меня и молоко, и белые березы. Березы были изранены штыками. От жары из берез вытекал березовый сок, похожий на парное молоко. Весь лес был залит парным молоком, березовым соком. И видел я, как через этот лес, белый-белый, беленький, бежит смертельно раненный Стах. Спотыкается, падает. Пытается пить это парное молоко, этот сок, вытекающий из раненных штыками берез. Но лес становится все белее и белее, как огромное крыло седого ворона, белого павлина, и Стах тоже становится белым-белым, белее, чем этот лес, это молоко, становится белым, как гашеная известь, как пергамент старого молитвенника, как то лицо, выбитое пулями на осиновом стволе.

Видя все это, я крикнул и вскочил. Моисей тоже вскочил. Мне казалось, что и лес готов бежать. Во всяком случае, мой крик убегал все дальше не то с белыми березами, не то в белые березы. Вероятно, снова все было написано на моем лице, так как Моисей подошел и стал трясти меня за плечи, спрашивая что случилось. Я велел ему прислушаться, как лес все дальше убегает с моим криком в березах, и подумал о нем и о том, что говорили крестьяне об убитых захватчиками евреях. И еще о Ясеке, о Стахе подумал. И стал бояться дороги, что осталась нам до дому. Стал бояться за Моисея. И тогда я решил, что, если еще кто-нибудь, глядя на Моисея, намекнет на это, я заставлю Моисея обрезать волосы.

Закидывая вещевой мешок за спину, я вспомнил о кусочках алюминия, меди, никеля, которые я собрал, чтобы оковать свою бричку. Я снял вещевой мешок, развязал его и стал выбрасывать из него весь этот хлам. Мне уже не хотелось раскрашенной вишневой брички, не хотелось ездить в ней в костел. А хотелось прийти домой, встать на пороге, подождать, пока мать, сидящая на скамеечке, поющая псалмы, подойдет ко мне, расстегнет мою шинель, снимет фуражку с головы и, схватив меня сухощавой рукой за чуб, откинет голову мою назад, к свету маленького окошечка, и заглянет мне в глаза. Она всегда так делала, когда я возвращался со свадьбы или с гулянья в той деревне, за рекой, где чаще всего дрались молотками, ножами и дрекольем. Но Моисей, собирая выброшенным хлам, запихивал его обратно в вещевой мешок. Он сказал, что и подбил-то он тот самолет под Тарновом только затем, чтобы мою бричку украшали алюминий и медь.

Я не спорил с ним. И снова мы шли рядом, болтая и грызя яблоки. Под вечер были возле Сана. Когда входили в ивняк, нам показалось, что мы уже у себя дома, у Дунайца. Так же пахло потрошеной рыбой, ежевикой и травой, липкой от улиток. Но когда мы вышли к реке, все стало ясно. Река, правда, была не шире Дунайца, но значительно глубже и зеленее. Она напоминала не рубленную весной иву, а разрезанный ножом сычуг.

Мы боялись войти в реку. В это время нечего было и думать найти брод. Впрочем, похоже было, что мы его и не найдем. Я, правда, с детства плавал, как собака, и как-нибудь справился бы, а вот Моисей плавал, как камень, как топор. Думая, как бы нам перейти реку, я вспомнил, что когда мы входили в ивняк, то пересекли дорогу, рядом с которой тянулась телеграфная линия. Мы оставили вещевые мешки в ивняке, воткнув в прибрежный песок прутик, отметили это место и вышли на дорогу. Я забрался на телеграфный столб, отрубил саблей самый нижний провод. То же я сделал и на третьем столбе.

У реки мы разделись догола, засунули все в вещевые мешки. Я обвязался в поясе проволокой и, отдав другой конец Моисею, взял вещевой мешок. Осторожно, шаг за шагом входил я в реку. Вода доходила до пояса, до подмышек, до шеи, но это уже было довольно далеко от берега. Потом мне пришлось плыть. Я старался плыть стоя, чтобы нащупать, где можно идти. Все было не так плохо. Я вернулся за вторым вещевым мешком. С ним я справился быстрее. Тогда я позвал Моисея. Я видел, как он входит в воду. Он погружался все глубже. Когда была видна только его голова, я стал тянуть Моисея. Он плыл, колотя по воде руками и ногами. Я тянул его. Метрах в пятнадцати от берега он пошел ко дну. Я испугался, не отвязалась ли у него проволока. Потянул еще сильнее. Он показался на поверхности, пуская пузыри. Я тянул изо всех сил. Когда он был недалеко от берега, я бросился в воду. Обхватил его руками и, как щенка, вынес на берег. Я хотел поставить его на ноги, но он упал на песок. Его рвало. Я положил Моисея навзничь, закинув ему голову назад. Он оттолкнул меня и сел на песке.

— Черт, ну и хлебнул же я. Как на крестинах у войта или у помещика. Кажется, я всю воду выхлестал. До последней капли. Посмотри, Петр, все выпил, досуха. Рыбы о дно хвостами бьют.

— Хлебнуть-то ты хлебнул. Пьянчужка ты, что и говорить. Ты не из тех Моисеев, что заставил море расступиться и свой народ посуху провел.

— А ты тоже не матушка с просмоленной корзиной [6] По библейской легенде, мать пророка Моисея была вынуждена бросить новорожденного сына в Нил, положив его в просмоленную корзину, чтобы он не утонул. . На проволоке человека сквозь такую рыбью утробу протащить.

И принялись бегать по песку, стуча зубами. От радости, что переправились через Сан и ничего не утопили, и еще от той давней, с детства запомнившейся радости, когда мы прыгали в нашу весеннюю реку, в пруд, нагретый на июльском солнце, мы кувыркались, ходили на руках, пытались стоять на голове. Разогревшись так, что пар валил, сухие, словно вынутое из дождя белое птичье крыло, стали мы одеваться. Одеваясь, я видел, как блекнет в сумерках почти золотое тело Моисея. Я поглядел на его откинутую назад голову, похожую на тыкву. Такая голова была у Христа в нашем приходском костеле. Только он наклонял голову к разбойнику, что висел у него по правую руку, и еще на голове у Христа был осенний терновый венок. Об этом Христе, избитом дубинкой, пронзенном копьем, пел я великопостный псалом. И невольно наклонял голову. Но налево. Туда, где стоял Ясек.