Тадеуш Новак - А как будешь королем, а как будешь палачом. Пророк

Шли мы полями, далеко обходя городки и деревни, поэтому ни разу не встретили немцев. Лишь издалека, на больших дорогах, видели возвращавшихся в родные места беженцев. Но все чаще нам попадались крестьяне, сеявшие в полях хлеб. Иногда мы присаживались с ними на меже и, куря махорку, говорили об окончившейся войне. Приглядываясь друг к другу, мы узнавали по помятой конфедератке с отстегнутым орлом, по гимнастерке, по казенным ботинкам недавних солдат. Поднимаясь с межи, мы просили крестьян разрешить нам бросить в распаханную землю, которая от жары стала как пепел, несколько горстей зерна. После такого разговора на меже мы всегда уходили с краюхой хлеба, с куском сала или свинины.

Крестьяне, глядя на Моисея, все чаще качали головами. А когда Моисей жевал сорванный стебелек травы, уставившись в золотящийся лес, они кивком указывали мне на его курчавую черную шевелюру. И словно случайно рассказывали о солдатах-евреях, взятых в плен и тут же расстрелянных немцами. Но Моисей будто бы и не слышал этого. Жевал себе травинку, глазея на лес, словно из-за расступившихся деревьев вот-вот появится свадьба с миртом и фатой. А если попадался кто-нибудь поназойливее, Моисей доставал из вещевого мешка завернутый в платок кларнет, продувал его и пытался сыграть какой-нибудь псалом.

На другой день к вечеру, идя все время стежками и тропинками через поля, мы подошли к большой деревне. Недели две мы спали в стогах, заброшенных сараях и копнах сена, спали, как зайцы у межи, с открытыми глазами. И очень стосковались по перине. Мы вошли в деревню. Нам указали дом войта. Мы попросились на ночлег. Войт, старый пузатый мужик, похожий чем-то на нашего приходского ксендза, угостил нас самосадом. Болтая с нами о всяких пустяках, подозвал к себе мальчишку. Шепнув ему что-то на ухо, громко добавил:

— Сбегай, сам знаешь куда. Быстро — одна нога здесь, другая там.

Не понравилось мне это «сам знаешь куда». Мы взяли вещевые мешки, отказались от кружки молока и ушли от войта. За третьим или четвертым домом от двора войта, повернув на проселочную дорогу, ведущую в лес, мы увидели, как по деревне едут на велосипедах двое полицейских. В эту ночь мы снова спали в лесу, в куче опавших листьев, укрывшись шинелями.

Мы проснулись, когда было еще темно. Замерзшие, дрожа от холода, стряхивая с себя листья и иголки, мы выбрались из лесу в поле, что поднималось с пригорка на пригорок. На рассвете вышли к пасеке у леса. Нам захотелось меда. Мы выбрали улей и развели возле него костер. Чтобы было больше дыма, мы бросали в огонь траву. Вытянув саблю из-за пояса, я выломал доску из улья. Вырезал соты с медом и достал их рукой. Мы сидели на высохшей траве, недалеко от улья, возле дымящего костра, держа в руках порезанные на кусочки соты. Мед стекал по рукам, по подбородку, размазывался по лицу. Глядя на Моисея, уплетавшего мед вместе с воском, я не выдержал и хлопнул его ладонью по спине. Он уткнулся лицом в мед, закашлялся.

— Мойше, ты выглядишь, как те, из земли обетованной. Ты весь в меду и в птичьем молоке. Словно ты из улья вылез.

— Ой, Петр, отвяжись. И где я теперь умоюсь? До самого дома не слизать мне этой сладости. Все осы будут на меня садиться.

— Подожди. Может, по пути попадется какой-нибудь заблудившийся теленок. Он тебя языком так умоет и причешет, что хоть бричку подавай да на свадьбу вези.

— Тоже мне умник. Сам-то весь в воске, словно всю субботу под семисвечником проспал, а к другим пристаешь.

Отбросив за спину вощину, я снова стал саблей вырезать соты. Сабля наткнулась на что-то твердое. Заскрежетала, как по кости. По мне мурашки забегали. Закрыв глаза, я увидел потного шваба, лежавшего у пулемета. И его раздробленную саблей руку. Я позвал Моисея. Отрывая доски, я заметил на дне улья патроны и револьвер. К задней стенке был прислонен завернутый в газету рулон. Отгоняя пчел пучком тлеющей травы, я достал рулон. Он был толстый, длиной с метр. И закапан медом, как револьвер и патроны.

Мы осторожно развернули его. Перед нами на траве серебрилось и золотилось полковое знамя. Вышитые золотой нитью слова «БОГ И РОДИНА» были в меду. По меду ползало, с трудом вытаскивая лапки и крылья, несколько пчел. Став на колени перед знаменем, мы помогали пчелам выбраться из меда. Я поглядел на Моисея, облизывавшего липкие пальцы.

— Вкусно? Ты еще не наелся?

— Вкусно. А кому не понравится мед, желтый, без капельки воска?

— Так, может, оближем эту золотую надпись. Только сначала мы должны решить, что кому лизать. Что ты хочешь: БОГА или РОДИНУ?

— Как тебе сказать? БОГ не мой, РОДИНА тоже не совсем моя. Отталкивал нас от нее кое-кто. Даже тогда, в Тарнове. Так что осталось мне, пожалуй, только «И».

— Подожди, подожди, брат. Об «И» не стоит спорить. Это принадлежит и тебе и мне. Но остается БОГ. Остается РОДИНА. Закапанные медом. Надо их облизать. Вылизать дочиста. До золота. До последней нитки. Вот я и спрашиваю тебя, что ты хочешь.

— Ну если так, Петр, то и БОГА немножко, и РОДИНЫ кусочек. Если уж нам повезло, то воспользуемся.

Мы начали с БОГА. Букву за буквой слизывали мы мед досуха. Под конец каждый из нас по очереди, не брезгуя, облизал досуха «И». Когда знамя высохло на солнце, мы задумались, что с ним делать. Нам хотелось забрать его с собой. Однако в конце концов решили, что будет лучше и спокойнее для знамени и для нас, если мы оставим его в улье. Мы снова завернули знамя в газету, затолкнули его в улей, прибили оторванные доски.

— А знаешь, Петр, все-таки странные пчелы в этих местах живут. Вместо меда оружие на зиму собирают, знамя, чтобы не гнило, медом заливают.

— Да, странные.

Находка нас заинтересовала, и мы стали ходить от улья к улью, выстукивая их саблей. Нам казалось, что в каждом улье, кроме сот с медом, позвякивает оружие. Бродя по пасеке, а она была значительно больше, чем мы сначала думали, мы прямо-таки были уверены, что, кроме боеприпасов и оружия, кто-то спрятал в этих ульях и солдат. Целый полк. Может, целую дивизию. В полном боевом снаряжении, прямо с марша, загнал их в пасеку, пооткрывал ульи, и солдаты, распевая об улане и Марысе, что по воду ходила, промаршировали в ульи походной колонной. И мед и воск закапали их. Бродя по пасеке, мы прислушивались, не раздаются ли в пчелином жужжании солдатские голоса, посвистывание, тихая песня. И присматривались внимательно, не видны ли из какой-нибудь дырочки от сучка, и в какой-нибудь щели конфедератка, сабельный клинок, саперная лопатка, противогаз.

Но, кроме жужжания пчел и меда, что вытекал через покоробленные на солнце доски, мы ничего не слышали, ничего не видели. Мед, вытекая из переполненных ульев, золотился на траве. Казалось, будто трава поглядывает на небо золотыми, все шире раскрывающимися от удивления глазами. Видно, не смыкая глаз, не моргая, не шелохнувшись ни одним стебельком, охраняет она и полк солдат, и оружие, и знамя с «БОГОМ И РОДИНОЙ». И все же, покидая пасеку, мы все время оглядывались, а вдруг сейчас выйдет из улья трубач и сыграет зорю. Мы перестали оглядываться только тогда, когда пасеку дерево за деревом спрятал лес. Но еще в лесу и за лесом мы прислушивались, не прозвучит ли труба.