Тадеуш Новак - А как будешь королем, а как будешь палачом. Пророк

Мы оделись, застегнулись на все пуговицы, закутались в шинели и с вещевыми мешками через плечо вышли из ивняка. Хотели как можно скорее добраться до ближайшей деревни. Решили, что хоть несколько часов поспим в какой-нибудь риге. Однако раньше, чем на деревню, мы набрели на помещичьи стога и копны сена. С трудом, все время соскальзывая с крутого стога, забрались мы наверх. Раскопали стог до сонного звериного тепла. Утопая в нем, укрылись шинелями.

Хоть мы и старались не болтать, но все равно заснуть никак не могли. Прижавшись друг к другу, лежали мы навзничь, натянув шинели под подбородки. Над нами стояло сентябрьское, усыпанное звездами, у нас называли его кузнечным (искры, искры), небо.

Глядя на небо, засыпая, я увидел нашу деревню. Дом за домом, рига за ригой, сарай за сараем поднималась она к небу. Возле Большой Медведицы описывала она круги, все у́же и у́же. Деревня только что убрала урожай, так как на дорогах, в пыли валялись колосья, конский навоз, и птицы клевали этот навоз. И в то же время это была праздничная деревня. Посреди нее на сколоченном из досок помосте стоял еврейский оркестр. И играл. На помост пара за парой поднимались танцоры. Среди них я узнал себя с Марысей и Стаха, обнявшего Хелю за талию. Время от времени за танцорами я видел игравшего на кларнете Моисея. Щеки у него раздувались, красные, как пион, голова была закинута назад, глаза прикрыты.

Я пошевелился и как можно осторожнее подложил руку Моисею под голову. Он что-то пробормотал во сне. Я решил, что утром, как только встанем, обрею его.

Как обычно, мы проснулись на рассвете. Едва мы выкарабкались из стога, съехав по его крутому боку на землю, я усадил Моисея на вязанку сена. Прижав палец к губам, чтобы он ни о чем не спрашивал, я вытащил саблю. Попробовал острие большим пальцем и травинкой. Острие было ничего себе, почти как у отцовской бритвы.

Когда я подошел к Моисею, он бросился бежать. Я поймал его за голую пятку и притащил на сено. Он отчаянно сопротивлялся. Делать было нечего, я ударил его кулаком в подбородок. Голова его упала на грудь. Он не успел очнуться, а я уже обрезал ему пейсы. И осторожно действуя неудобной саблей, стал срезать клок за клоком его кудрявую, жесткую, как проволока, шевелюру. Обнаженный череп светился, как клинок. Когда я срезал последний клочок волос, Моисей заплакал.

— Что же ты со мной сделал? Как та девка с Самсоном. И зачем я тебе нужен? Надо было мне одному уйти, раз ты со мной идти боишься. Я и без тебя обойдусь. Тоже мне нянька! Подумаешь, папочка с мамочкой нашелся!

— Какой там еще Самсон? И чего тут реветь? Пока домой дойдем, опять оперишься.

— Волосы-то отрастут. Да уже не те, не те, что на войне были. А пока не отрастут, я буду слабее ребенка, мухи, птицы, травы слабее.

— Слабее, слабее. Тоже мне герой! Ты что, горы двигать собрался, с ярмарочным силачом бороться или с медведем? Главное — домой цел вернешься. А дома-то за тебя возьмутся. Как индюка раскормят. А когда раскормят, я к тебе приду. Раз я тебя обидел, попробуем, чья рука сильнее. И ты со мной наверняка справишься.

Перед тем, как идти дальше, Моисей собрал в кучку срезанные саблей волосы и сжег их дотла. Пепел он развеял на все четыре стороны. Невидимые остатки втоптал в траву.

— Если этот пепел упал на моих врагов, на их глаза, и губы, и руки, и ноги, и на их сон, и на сон их сна, то нам можно идти. Ничего со мной не случится.

Уже ночью мы дошли до нашего повятового городка. Мы обошли его стороной. И хотя мы почти засыпали на ходу, все-таки решили добраться до дому. Когда небо за нами посветлело, мы были на Дунайце. Спустившись с песчаного берега к броду, мы умылись. Реку переходили осторожно, боясь потерять брод. В ней было полным-полно повозок, орудий, снарядов и телефонного провода. Видимо, здесь переправлялись и войска.

Задворками, чтобы нас никто не видал, обходя огороды, вошли мы в наш сад. Я глянул на трубу. Из нее тянулась почти незаметная в рассветных лучах струйка дыма. Я толкнул дверь плечом и остановился в сенях. В кухне загремела упавшая кастрюлька. Я нажал на задвижку. Мать уже стояла у дверей. Не говоря ни слова, она сняла с меня шинель и ботинки. И только потом взяла меня за чуб, подвела к окну и, повернув лицом к заре, поцеловала в губы и в глаза, в губы и в глаза и в губы. Я взял ее на руки и до тех пор бегал с ней по горнице, пока она не засмеялась и не замахала ногами. Пока не назвала меня бесстыдником. Тогда я посадил ее на скамеечку у окна и стал заплетать ей косу, посыпанную пеплом седины.

Весь день, и всю ночь, и еще следующий день до обеда проспали мы с Моисеем в риге, зарывшись в сено, в принесенные матерью перины. Возле нас, глубоко в сене, стояло ведерко с молоком и эмалированная миска с жареной курятиной и крольчатиной. Просыпаясь, мы ели мясо, пили молоко и, бросив за спину обглоданные кости, опять зарывались в перины.

Матери наказали, чтобы она никому, даже ближайшей соседке, не заикалась о нашем возвращении. Когда на другой день около полудня мы стали одеваться, нам казалось, будто мы и не воевали — те две недели ушли, осыпались вместе с испариной в примятое сено, в пропотевшие перины. Мы колотили друг друга кулаками по спине и по загривку, таскали за чуб, сталкивали ногами с сена на клевер в закроме, хохотали до слез, пытались спеть мою припевку о конокрадах. И впервые за два года я не слышал охотившейся под стропилами куницы и не видел перед сном ехавшего на вороной трехлетке Ясека.

Надев принесенные матерью брюки и свежевыглаженные рубахи, подкованные гвоздями казенные ботинки, мы съехали с высокого сеновала прямо на земляной пол. Наперегонки, распевая во все горло, с шумом ворвались в дом, что даже дверь застонала под ударом плеча. Час спустя, раздевшись догола, мы плескались в лохани, вынесенной в другую комнату. Намыливая Моисею спину и поливая ему голову теплой водой из кружки я заметил, что на его обритой саблей голове появился легкий пушок. Правда, он по-прежнему напоминал парнишек с тесного хутора, их, бывало, в долгую засуху брили наголо, мазали голову гусиным жиром и заставляли целыми днями стоять на коленях у придорожной часовенки и петь покаянные псалмы. Только от головы Моисея не шел пар и не веяло от него близкой грозой.

Отмытые дочиста, пахнущие простым мылом и железистой водой, сидели мы за столом, прихлебывая из глиняной миски куриный бульон. Мать, присев на низенькой скамеечке у печки, смотрела на нас пристально, словно у нас вот-вот вырастут крылья.

За обедом мы наелись, как прелаты в день храмового праздника, даже ремни распустили на туго набитых животах. Потом вышли в сад покурить. Сидя на лавочке среди мальв, мы глядели на пустошь под облетевшими ракитами, на дальние холмы за Вислой, они колыхались в воздухе, как золотая ткань на вишневых кроснах. Тогда только, увидав холмы за Вислой, вспомнил я про Ясека из той деревни, где звонко ржали краденые кони. Прикрыв глаза, я увидел Стаха. Мне казалось, он стоит прямо возле сада, возле ивового плетня, поднимается на цыпочки, стараясь сорвать красное яблоко. Я не выдержал и, встав с лавочки, отправился в самый дальний угол сада, к яблоньке, усыпанной красными плодами. С нижней ветки сорвал яблоко, обтер с него осеннюю дымку и протянул руку за плетень. И не заметил, что за мной стоит Моисей. Прежде чем я успел спрятать за спину руку с яблоком, Моисей взял его у меня и вонзил в него зубы.