Тадеуш Новак - А как будешь королем, а как будешь палачом. Пророк

Стрельба продолжалась. Я видел, как по опушке леса, пригибаясь почти до самой земли, перебегает немецкая пехота. Наши заметили этот маневр и сосредоточили пулеметный огонь на пехоте. Однако большой группе немцев удалось ворваться в городок. Почти тут же прекратилась винтовочная пальба. Время от времени слышался далекий крик, бренчание перевернутых ведер и протяжное: «О, господи, Mein Gott!».

Не знаю, сколько это продолжалось. Может, минут пятнадцать, может, немного меньше. Во всяком случае, лежа в траве между двумя швабами и глядя на третьего — он стонал у мотоцикла, — я вдруг заметил, как из городка идут наши с примкнутыми штыками. Тогда наша артиллерия начала прочесывать лес. Из лесу ей не отвечали. Взвыли моторы, потом их гул постепенно утих.

Наши вышли на луг. Они бежали к разбитым, горящим танкеткам, кричали, размахивая винтовками. Я хотел побежать к ним. Но тут ко мне подошел Моисей, бледный как полотно.

— Петр, Петр, — едва смог он произнести и потянул меня за рукав.

Под ивой, свернувшись в клубок, подтянув ноги почти к подбородку, лежал Стах. Возле него винтовка и конфедератка. Я опустился на колени, убрал у него со лба волосы и осторожно перевернул навзничь. Глаза у него были закрыты. Я расстегнул гимнастерку. Разорвал ворот рубашки. Тогда только стала сочиться кровь. Его прошили пулеметной очередью. Грудная клетка ниже ключиц была вся пробита. Я вспомнил про спирт во фляжках. Промыл им раны. Моисей подал мне бинт. Я перевязал Стаха. Он был без сознания. Глаза у него по-прежнему были закрыты. Когда я промыл ему спиртом лицо и смочил губы, он что-то забормотал и открыл глаза.

— Мама, мама, где я? Петр, Мойше, откуда вы взялись? Я не хочу танцевать. Не могу. Не хочу гулянья. Не хочу. Не хочу. У меня все болит.

Мы успокоили его, положили в тень. Моисей побежал за санитаром. Он еще не вернулся с санитаром, а Стах уже пришел в себя. Он понимал, что ранен. Попросил его посадить. Смотрел, как из-под бинта по образку, по солдатскому личному знаку капля за каплей течет кровь. Я повернул ему голову в сторону. Но он хотел все видеть. Просил воды. Я смачивал ему губы спиртом.

Когда пришел Моисей с санитаром и тот перевязал Стаха, я вспомнил о раненом немце. Мы подошли к ним. Двое других уже перевязали раненого. Левая рука была только поцарапана, а правая рассечена наполовину. Моисей и санитар положили Стаха на носилки. Я должен был отвести немцев к начальству.

Когда я вернулся, Стах лежал у реки в тени ракит. Молодая женщина с маленьким мальчиком пыталась его кормить. Мальчик сидел на земле, поджав под себя ноги, держа на коленях миску мятой картошки со шкварками. Женщина брала немного картошки деревянной ложкой, зачерпывала из кружки простоквашу и кормила Стаха, как маленького. Кровь по-прежнему капля за каплей стекала с образка и личного знака. Мальчик отворачивался. В его прищуренных глазах отражались листики ракиты. Он плакал. Появился Моисей с мокрым полотенцем. Поддерживая рукой голову Стаха, он протер ему лицо.

Было уже далеко за полдень, и вся дивизия готовилась к отступлению, опасаясь новой атаки немцев. Стах потянул меня к себе. Я наклонился к его губам.

— Знаешь… Хеля… Она мне нравилась. Хотел ее отбить у тебя. Убил бы тебя за нее.

Я вытер пот с его лица и поправил волосы, падавшие на лоб. Стах шептал:

— Не в осину, Петр. В тебя я тогда стрелял. И лапу твою хотел сломать, и двинуть тебе промеж глаз. А потом выступило из осины то белое лицо. Кто его там спрятал? Кто его там оставил? И теперь вижу я это лицо. Все есть в том лице. Петр, Петр, убей его. Стреляй, Петр.

Мальчик вскочил с земли, рассыпав картошку, и убежал. Женщина, подняв лицо к небу, все быстрее теребя черную косу, читала отходную молитву. Осторожно, стараясь не задеть ни раненого, ни Моисея, ни молящейся женщины, ни себя, ни лица, скрытого в каждом дереве, уложил я Стаха на траву под ракитой. Подошел Моисей, встал на колени. Из внутреннего кармана Стаха он вытащил солдатскую книжку, отстегнул от рубашки личный знак. Протянул руку к образку. Но тут же отдернул. Я посмотрел на женщину. Она наклонилась и, поцеловав Стаха в открытые глаза, сняла с его шеи образок. Я спрятал все к себе в карман.

Орудия — солдаты толкали их, можно сказать, несли на руках, — а также повозки с боеприпасами уже переправлялись через реку вброд. Мы отнесли Стаха на ближайшее кладбище. Взяли в городке лопаты и стали копать высохшую, как камень, землю. Нам помогала женщина. Мы спешили. Пот лил с нас в три ручья. Докопали до серого песка на глубине почти в человеческий рост, завернули Стаха в одеяло и осторожно опустили в эту живую рану земли. Торопливо засыпали могилу. Мальчик то и дело прибегал с реки и говорил, что все повозки и все солдаты уже давно переправились. Когда мы посмотрели на черневшие за рекой холмы, над ними прорезались на небе звезды.

Под этим небом не раздавались ни скрип повозок, ни конское ржание, ни солдатские проклятия. Мы надели конфедератки. Встали по стойке «смирно», потом, вскинув винтовки, трижды выстрелили в воздух. Из можжевельника вспорхнул с писком маленький, как зернышко чечевицы, королек. Мы отдали женщине все наши деньги и попросили, чтобы она молилась за Стаха и присматривала за его могилой. Потом мы пошли к реке. Рядом с нами в коротких, выше колен, штанах бежал мальчик. Когда мы входили в воду, он стоял на берегу, освещая фонариком мелкий брод.

Мы шли на восток всю ночь. Вокруг нас, насколько глаз хватал, горел, как огромная соломенная крыша, горизонт. Мы шли вдвоем, плечо к плечу, скатка к скатке, штык к штыку. Мы молчали, но чувствовали, что, если отодвинемся друг от друга хотя бы на ладонь, между нами встанет и зашагает он, Стах. Но хотя мы шли так близко друг к другу, он все равно был вместе с нами. Нам даже казалось: когда мы садимся на корточки у дороги покурить, передаем друг другу кисет, то угощаем еще кого-то, третьего. И казалось нам, что мы делим на три части яблоко, репу, спирт из фляжки.

Вот тогда-то вбил я себе в голову, что это моя вина. Ведь это я первый хотел двинуть промеж глаз парня из-за реки, нарочно не прижал его руку, смеялся, когда он, пытаясь осилить меня, дрыгал ногами, тряс головой и высовывал от напряжения язык. Ведь это я согласился стрелять в осину, ждал, когда от его пули раскроется другой глаз на белом лице, проступающем из осиновой сердцевины. А когда появился другой глаз, подумал я, что это его лицо, ведь это он хотел стрелять в дерево.

И еще — зря подумал я тогда о Ясеке. И в парне из-за реки увидел Ясека. И вдруг полюбил его. И даже возвращаясь с реки, положил руку за лиф Марыси, чтобы отучить ладони от двух живых зверьков под лифом у Хели. Я бы и слова не сказал против, пусть бы Стах ходил к Хеле, водил ее на гулянья и танцевал, швыряя монеты в контрабас, и пел для нее. А если бы представился удобный случай, я рассказал бы ему о яблоках, что бросали мы в воду, и о нашем вечернем купанье, и о нашей ночевке на соломенной крыше. А рассказал бы ему все это так, как говоришь младшему брату, что съел вместо него куриное крылышко. Но если бы он этого не понял, я померился бы с ним силой, и поборол бы его, и отхлестал бы его по щекам.