Тадеуш Новак - А как будешь королем, а как будешь палачом. Пророк

Из сада я вывел ребят на пустошь под ракитами. С пустоши мы вошли на огороды. Двигались гуськом. Первым — я. Последним — капитан. Почти весь овес, просо и часть пшеницы были еще не скошены, и я слышал, как склонившиеся над тропинкой колосья звенят, задевая винтовки. Не глядя под ноги, я ощущал, как мои брюки, по колено заправленные в трофейные сапоги, все больше намокают от росы. Время от времени оборачиваясь назад, я видел, что и ребята промокли до пояса. С винтовок за их спинами струйками стекала вода.

Когда мы подходили к пруду на огородах, у меня разболелся низ живота и горло пронзила оперенная стрела. Ведь в пруду, видневшемся сквозь кукурузу, овес и горох, было еще больше наготы, чем три года назад, когда мы купались в нем с Хелей. И сегодня я видел, как из него с громким ржанием, брыкаясь на мелководье, выскакивают лошади, вспугнутые нашими с Хелей яблоками. За лошадьми, вцепившись в хвосты и гривы, из воды выскакивают голые, луженные зноем мальчишки. Сжимая в руке револьвер, завернутый в листок с приговором, я чувствовал, что ладони мои пробиты насквозь и ступни тоже пробиты, и все идущие за мной вкладывают по очереди в бок мой руки свои, огромные, как буханки.

И хотя курить в строю не разрешалось, я украдкой вытащил из кармана цигарку. Под почти ясным небом оглядывал я свои руки, проверяя до боли под ногтями все борозды ладоней. Кроме памятки от давнишнего удара ножом на чьей-то свадьбе, когда я дрался из-за какой-то девушки, и нескольких капель росы, на них ничего не было. Разглядывая ладони, я чуть не упал, запутавшись и полегшей от грозы пшенице, и увидел тот сад и соломенную крышу в саду. Но углубления от наших с Хелей тел я разглядеть не смог. Зато, когда я заглядывал под ветви, нависшие над крышей, мне казалось, что на всей крыше лежат обнявшиеся пары. И смотря на все это остановившимся взглядом, я узнаю в каждом парне на крыше Стаха, а в каждой девушке — Хелю. Над ними по коньку дома медленно едет на вишневом велосипеде, до блеска начищенном керосином, почтальон из соседней деревни.

Я очнулся от этих видений, только когда мы вошли в лозняк. Уж слишком больно хлестала меня по лицу мокрая от росы лоза. По лозняку, не обращая внимания на бичевавшие меня ветки, мы вышли к реке. Пока мы шли гуськом вдоль воды, с которой огромным крылом смахнуло темноту, я видел черневший у берега дубовый паром, издали он напоминал утонувшего вола. По другую сторону реки почти невидимая через дымившийся лозняк и сады тянулась деревня Стаха. Посреди той деревни стоял каменный дом — почта. Рядом — здание немецкой жандармерии. Туда каждое утро ездил почтальон.

Когда мы подходили к парому, рядом с нами, чуть ли не на расстоянии вытянутой руки, запела первая птица. Войдя опять в высокий лозняк, мы шагов через пятнадцать-двадцать очутились на гравийной дороге к парому. Ребята, сняв винтовки, уселись в траву. Сворачивали самокрутки из черной как деготь махорки, стаскивали сапоги, вытряхивали из них росу. Я сидел спиной к ивовому кусту и видел перед собой Павелека. Он присел на корточки за бузиной у края дороги. Я ждал, когда он махнет мне рукой.

Но я первый услышал, как отлетает из-под колес гравий и стучат камешки по ободьям и спицам. Я на четвереньках подобрался к Павелеку. Он взял меня за плечо и, сжимая изо всех сил, шепнул:

— Я выйду с тобой.

Я вынул из кармана револьвер, завернутый в приговор. Сложив бумагу вчетверо, я сунул ее в нагрудный кармашек. Велосипед шуршал все ближе, словно катился по сложенному вчетверо листку бумаги. Почтальон выехал из-за поворота, солнце из-за реки ударило ему в глаза, он заслонил их ладонью левой руки, и тут Павелек вытолкнул меня из-за бузины.

Я стоял посреди дороги, ждал, когда почтальон подъедет. Рослый, на высоко поднятом сиденье, он казался еще выше в лучах утреннего солнца. Как все пожилые люди, он неумело ездил на велосипеде. Сидел на нем прямо, будто аршин проглотил. Может, потому мне казалось, что он, приближаясь, все растет и растет. Его голова мелькала в моих глазах над трехлетним лозняком. Люди, которые проходили в эту пору по дамбе, наверняка заметили над лозняком его голову в форменной фуражке. Я видел его лицо, видел, как оно растягивается во всю ширину дороги, задевая лозняк.

Почтальон подумал, вероятно, что это какой-нибудь рыбак, вставший спозаранку, и съехал с середины дороги на обочину и хотел меня объехать, но на тропинке наткнулся на Павелека. Теперь он стоял возле нас, придерживая ногами вишневый велосипед. Под его казенными башмаками скрипел гравий и песок. Павелек держал велосипед за руль, я — за сиденье, и почтальон, пытаясь вынуть из внутреннего кармана какие-то бумаги, забормотал:

— Одну минуточку, сейчас, одну минуточку…

Когда почтальону удалось наконец вынуть пачку бумаг, перевязанную веревочкой, я встал навытяжку и слово за словом прочел приговор. Вместе с последним словом приговора пачка, перевязанная веревочкой, упала на дорогу. Я вынул из кармана револьвер, отвел предохранитель. Павелек удержал меня рукой, потянулся за пачкой. Развязав веревочку, он просмотрел письмо за письмом, бумажку за бумажкой, положил пачку в карман и сказал:

— Ничего интересного. Но ты все-таки подожди. Надо его обыскать. Может, он прячет что-нибудь.

Роясь у почтальона в карманах, он выбрасывал на дорогу мелкие деньги. Из брючного карманчика вынул никелированные часы на цепочке.

— Ого, как поздно. Около пяти. Хочешь посмотреть, Петр?

Я видел, что почтальон побелел как полотно. Его руки, поднятые над головой, напоминали два обломка известняка. Когда Павелек забирал у него часы, почтальон закрыл глаза. Пряча в карман револьвер на боевом взводе, я подошел к Павелеку. Наклонившись над часами в его руке, я дотронулся до них пальцем. Отскочила никелированная крышечка. Из-под нее выпала сложенная во много раз папиросная бумажка. Я поднял ее и стал осторожно разворачивать. Она была исписана мелким-мелким почерком. Разобрать его я не мог. Павелек — тоже. Мы позвали капитана.

Он шарил по карманам, ища очки. С очками на носу, еще сильнее поджав губы, избегавшие поцелуев, он держал бумажку, вытянув свою руку, созданную для молитвы, и разбирал буковку за буковкой. Потом, опустив руку, крикнул:

— Да ведь тут моя фамилия! И цугсфюрера и твоя, Павелек! И ваша, капрал! И всех ребят!

Вне себя, капитан размахнулся и ударил почтальона по лицу. Голова у того дернулась вбок, капитан ударил еще раз и еще. Из разбитого носа, из рассеченной губы у почтальона текла кровь. По-прежнему держа над собой побелевшие руки, похожие на два обломка известняка, он пытался обтереть лицо плечом. Капитан, уже успокоившись, вытер о штанины руки, созданные для молитвы, и шепнул нам: