Тадеуш Новак - А как будешь королем, а как будешь палачом. Пророк

Мы видели, как вишневый велосипед, отчищенный керосином от малейшего пятнышка грязи, размалывает крутящимися колесами солнце в белый песок и исчезает под водой. Из воды торчало высокое сиденье. Но вскоре и оно, вместе с тенью почтальона, белой как мел, пошло на дно.

День был в разгаре, то там то сям скрипели возы и раздавались голоса, и потому мы попрятали оружие, высмотрев для этого углубление в глинистом берегу, и стали расходиться по домам. В лозняк я вошел последним. Я думал, что я один. После слов, которые капитан сказал мне при всех, я не надеялся, что меня кто-нибудь станет ждать. Правда, ребята, скрываясь в зарослях, прощались со мной мимоходом, но я заметил, что они избегают моих рук и глаз. Даже капитан не посмотрел на меня. Поэтому я удивился, когда, выходя на тропинку к дамбе, встретил в густых зарослях ждавшего меня Павелека.

— Сердишься? Я должен был тебя стукнуть. У тебя вид был такой, словно ты целое ведро самогона выхлестал. А слов Старика близко к сердцу не принимай. Он должен был это сказать, как я должен был тебя стукнуть. Это было наше первое задание. Я смотрел на ребят. Они были такие же, как ты. И Старик с цугсфюрером выглядели не лучше.

— Как это, наше задание, Павелек? Ведь это я его пристрелил. И никто мне не помогал. Я даже не подумал, что из-за бумажки, что на ней были и капитан, и ты, и все. И о тех, кого он раньше выдал: о поручике, о сыне лесника, о молоденьком викарии — я тоже не подумал. Я убил его потому, что она сказала: а как буду королем, а как буду пала…

Я прикусил язык. Павелек, шедший рядом, заглянул мне в глаза и отвернулся. Потом, сбив конфедератку на затылок, добавил:

— Вот видишь, она тоже хотела, чтобы ты убил.

Остаток пути мы прошли молча. Расстались уже под ракитами. Павелек, стиснув мое плечо, шепнул:

— Выше голову! Со следующим у нас дело пойдет лучше.

Действительно, в следующий раз дело у меня пошло значительно лучше. Может, потому что я был один и случилось это за рекой, в третьей деревне после Сташековой. Во всяком случае, ни разу — ни по дороге к деревне, ни в народном доме, где я увидел, как старый солтыс, сидя за столом, грозил мужикам кулаком и приказывал им сдавать поставки, — не явился мне Стах и не слышал я, как Хеля шепчет о палаче и короле. Как знакомый из соседней деревни, пробрался я к парням, стоявшим сзади. Мужики сидели на сосновых лавках и дымили цигарками. Я ждал, когда солтыс замолчит. В кармане, как и раньше, у меня был револьвер, завернутый в листок бумаги в клеточку, где был аккуратно написан приговор.

Наблюдая за орущим солтысом, я старался вспомнить, как мой старик сидел, бывало, возле окна, разрезал ножом хлеб с салом и смотрел на ракиты. Когда солтыс поднимал седую голову, глядя на подвешенную к балке коптившую лампу, его сухощавое остроносое лицо немного напоминало мне моего отца. Поэтому я очень старался увидеть ту яблоневую веточку с капелькой сока на сложенных руках моего отца, чтобы окончательно поверить, что он ушел в дым под ракитами. И я чуть ли не вслух напевал великопостный псалом, косточка по косточке переломанный кольями. И когда этот израненный и переломанный великопостный псалом лег на память о моем старике, а он, успокоенный, ушел под ракиты и оттуда — за золотые холмы и солтыс замолчал, я отошел от парней у стены и, подойдя к сосновому столу, изрезанному ножом и испачканному чернилами, положил перед солтысом револьвер, завернутый в листок бумаги в клеточку, где был аккуратно написан приговор.

— Что это?

— Прошение фюреру о рае, солтыс.

— Что это значит? — закричал солтыс и потянулся к свертку.

Я прижал его руку. Хрустнули узловатые пальцы. Медленно, чтобы все видели, развернул бумагу. Держа револьвер уже в руке, я крикнул:

— Ни с места! Дом окружен партизанами! — И, повернувшись к солтысу, внятно прочел приговор.

Он стоял передо мной, вытаращив глаза, растирая онемевшую ладонь. Его остроносое лицо серело. За солтысом, прямо над его седой головой, висел на стене портрет Гитлера в веночке из бумажных роз. Увидав этот портрет, я приказал:

— Молись!

Запинаясь, глотая слова, он зашептал «Отче наш».

Не так, солтыс. Не оттуда хлеб твой, и рай твой не там. Подожди, я научу тебя. Повторяй за мной: отче наш, Адольф, сущий в Берлине.

И, прицелившись в его открытый рот, я спустил курок. Слыша, как на стол, потом со стола падает его сухое тело, я направился к двери. В дверях я повернулся и произнес:

— Всем оставаться на месте! Полчаса! Понятно?

Парни у стены гаркнули:

— Так точно!

Я вспомнил об этом, распахивая поле у леса. Я даже улыбнулся, когда снова увидел, как стою возле какого-то сада с часами в руке и смотрю в приоткрытую дверь народного дома. Точно через полчаса — минута в минуту, — толкая друг друга, прыгая в открытые окна, побежали в деревню парни и мужики. Я пробирался к реке полями, возле терновника, ракит, перепрыгивая через рвы с водой, обходя дома. Долго, чуть ли не до соседней деревни, слышал я, как в той деревне, где убил я солтыса, трещат заборы и лают собаки.

Вспоминая, я даже не заметил, что со стороны леса кто-то приближается ко мне. Я увидел его, только когда лошади, почуяв чужого, зафыркали и заволновались. Я не сразу узнал его. Он спросил:

— Как дела, Петр? Станцуешь? Если хочешь, станцуй. Я сыграю тебе. Ох, как я тебе сыграю, Петр.

И, достав из-за пазухи кларнет, поднес его к губам. И тогда я закричал:

— Мойше? Откуда ты?

— Как откуда? С брачного пира. И с какого еще пира. В Кане Галилейской. Хлеб я ел. И вино я пил. Скажу тебе, столько хлеба я еще никогда не видел. И ел я, и ел, пока скулы не заболели, и только тогда перестал есть, и сидел я, рот раскрыв, с крошками хлеба на языке. И все ели этот хлеб и не могли его съесть. А когда мой старик, мать, сестры и братья были сыты, собрали еще с травы, со столов, сбитых из сосновых досок, десятка полтора корзин недоеденных кусков хлеба. И покрошили этот хлеб и рассыпали его возле каменной стены птицам. Ведь с тех пор, как мы были за стеной, мы там ни одной птицы не видели. Зверя тоже не видели. И коз, и кошек, и собак, даже крыс поубивали и съели. И как только мой старик увидел хлеб, горы белого хлеба, который съесть невозможно, то сказал: это его последний день, ведь он знает точно, что увидел землю обетованную. А увидел он это все, роясь в мусоре на свалке, и мы тоже, не желая огорчать его, увидели белый хлеб и землю обетованную. И стали люди петь, молиться и плакать от радости, что отец наш увидел землю обетованную, а мы достали спрятанные инструменты и сыграли и людям, и себе, и старику нашему. И был пир. И все веселились. А те, за стеной, кто слышал нашу музыку и видел, как наши танцуют на мостовой, на свалке, в лужах, танцуют в долгополых сюртуках и ермолках, говорили, что это ни дать ни взять брак в Кане Галилейской. А я слышал, что так говорят. И когда после игры выпил я воды из ведра, у воды был вкус вина.