Тадеуш Новак - А как будешь королем, а как будешь палачом. Пророк

— Взять его в лозняк. Допросить! Только быстро!

Нам пришлось столкнуть почтальона с велосипеда. Он шел на негнущихся ногах, словно на ходулях. На таких высоких ходулях мы в детстве бродили осенью от дома к дому. Мы надевали на головы выдолбленные тыквы, на которых были вырезаны глаза и рот и приделаны вороньи крылья или совиные когти, становились за окнами, освещенными керосиновыми лампами, и пугали девушек, дравших перо на посиделках.

Почтальон, спускаясь в канаву, споткнулся. Если бы я не поддержал его, он упал бы. И он даже не пригнулся, входя в густые заросли. Фуражка свалилась у него с головы. Под ветками мелькнул его узкий, как деревянная планка, лоб. На висках и на шее, торчавшей из воротника форменной рубахи, все сильнее бились синие жилки.

Мы довольно много прошли лозняком — искали полянку. Когда нашли ее, лицо и шея у почтальона покрыты были красными полосами. Сидя на траве и посасывая цигарки, мы приглядывались, как цугсфюрер допрашивает почтальона. Но тот не хотел говорить, кому вез бумажку. Когда цугсфюрер спросил, не в гестапо ли, тот сорвался на крик:

— Нет! Нет! Нет!

И, упав на колени, забормотал, что у него трое детей, что он не виноват, что ему велели.

Цугсфюрер, беспомощно разводя руками, подошел к стоявшему под осиной капитану. Они подозвали меня. Я подходил к ним, глядя на дерево, все в наростах лишайника. Из некоторых вытекал сок. Мне припомнилась та осина, в которую стреляли мы со Стахом. На этой тоже не дрожал ни один листок. Из-под этой осины, из ее неподвижных листьев, из губ, избегавших девичьих поцелуев, я услышал:

— Кончайте с ним, капрал.

Я подошел к почтальону. Дотронулся до его седеющей головы. Подняв ко мне лицо, похожее на осиновую кору, он встал с колен. Я кивнул в сторону ближайших кустов бузины. Он шел впереди меня, широко расставив руки, словно нес под мышками по две посылки из Америки. Я вынул револьвер. Когда у самой бузины почтальон хотел обернуться и посмотреть (на меня? на осину? на лицо, выступавшее из-под осиновой коры? на свою смерть? на зарю?), я выстрелил ему в висок. Он зашатался и упал ничком. Из-под башмаков, колотивших траву, сыпались последние песчинки.

Я стоял, опустив руку с револьвером. В себе я слышал вздох той осины, в которую стреляли мы со Стахом. Я вспомнил соломенную крышу под нависшими ветвями, тепло Хелиного тела и ее шепот:

— А как будешь королем, а как будешь палачом, будешь королем, будешь палачом, будешь палачом, будешь палачом…

Кто-то взял у меня из руки револьвер. Я смотрел, как Павелек наклоняется над почтальоном. Теперь я услышал за собой вздох осины, под которой стояли капитан, цугсфюрер и ребята. Лежавший в траве почтальон судорожно прижал руки к бокам. Павелек подошел ко мне, отдал револьвер и ладонью ударил меня по лицу.

— Нечего глазеть. Идем. А чтобы ты знал, когда это было, вот тебе часы.

Я посмотрел. Было шесть. Пряча револьвер и часы в карман, я пошел за Павелеком. Проходя возле осины, я положил руку на мокрый от сока лишайник. И, подняв ее к глазам, увидел, что на том месте, где ладонь гвоздем прибивают к кресту, в лучах солнца золотится, становясь все больше и больше, капля. Я слизнул ее. У нее был вкус тех губ, шептавших:

— А как будешь королем, а как будешь палачом, а как будешь, будешь…

На обратном пути Павелек еще раза два ударил меня по лицу. Но я по-прежнему не сводил глаз с велосипеда на плече у одного из ребят. Колеса велосипеда, цепляясь за ветки, крутились, перемалывая в зеленые искры высокое солнце. На вишневом велосипеде я по-прежнему видел почтальона, видел, что на нем нет фуражки, что он расставляет руки, похожие на два обломка известняка, пытается посвистывать, как перелетающий с ветки на ветку королек.

Видя велосипед, который нес передо мной один из наших, и почтальона на высоко поднятом сиденье, я лез в карман за револьвером. Павелек, шедший со мной плечом к плечу, подпрыгивал и бил меня по лицу или толкал в бок. Я совал револьвер обратно в карман, не замечая тропинки под ногами, спотыкался и падал. Поднимался сам, но случалось, что Павелеку приходилось хватать меня за чуб и ставить на ноги.

Идя вдоль зеленой реки, дно которой выстилал такой белый песок, будто бабы со всей округи только что утопили в ней накрахмаленные простыни, мы дошли до осины, в которую я стрелял вместе со Стахом. Вглядываясь в ее белый ствол, отыскивая на нем лицо, выбитое нашей стрельбой, я вспомнил Хелю и Марысю и вспомнил, как Стах шел по песчаной отмели посреди Дунайца. Подойдя к осине, я достал из кармана перочинный нож и отковырял кору, чтобы найти след хоть одной пули. А когда мне это не удалось, стал стрелять в осину из револьвера. Прежде чем Павелек выбил его у меня из руки, из-под коры снова выглянуло белое лицо. Но теперь оно уже не было похоже ни на лицо Ясека, ни на лицо Стаха, ни на мое лицо в зеркале меж ветвями яблоньки. Это было лицо почтальона, упавшего в траву.

Я наклонился за илом и за глиной, чтобы залепить это лицо, его стекленеющие глаза, его трясущиеся губы. Ребята силой оттащили меня от дерева. Моя голова была у кого-то под мышкой, я слышал, как Павелек сказал:

— Что с тобой, брат? Ты что, спятил?

А кто-то из ребят крикнул:

— Раздеть его догола и в реку! В воде опомнится!

Я защищался, колотя кулаками и ногами куда попало. Но меня раздели и несли за руки и за ноги к зеленой глубине, что подмывала глинистый берег. Пока меня раскачивали, я успел крикнуть:

— Про камень забыли. Камень мне привяжите! — и уже летел над кустами у воды.

Я пошел на дно. Мне казалось, что это не вода, а стройная ель, с которой я, ветка за веткой, спадаю в порыжевший и покрасневший от заморозка папоротник. Задев пятками ил, я начал задыхаться. Оттолкнулся от дна и с открытыми глазами пытался добраться до светлячка, что сиял надо мной. Светлячок увеличивался. Когда он стал похож на пылающую летучую мышь, мне показалось, что на дно реки опускается, полотнище за полотнищем, красное сукно. Я чуть не задохнулся в нем, но тут меня схватили за чуб белые, как мел, руки.

Надо мной склонилось лицо, избегавшее поцелуев. Потом я увидел и руки: созданные для молитвы, они только что были вынуты из раны в пронзенном копьем боку. Я приподнялся на локтях, выплевывая воду. Кое-как встал на колени. Прямо перед глазами у меня была рука капитана. Я вцепился в нее и встал во весь рост. Раздалась команда:

— Смирно!

Я резко сдвинул ноги. Зашипел от боли, ударившись щиколоткой о щиколотку. Тут только сообразил, что стою нагишом, и торопливо прикрылся руками. Мне было видно, как дрогнули в улыбке губы, избегавшие поцелуев. В сужавшихся зрачках капитана исчезала моя нагота.

— Как вам не стыдно, капрал. Сопляк вы, а не солдат! Одеться, и марш домой! И чтобы больше это не повторялось! А вы там, с велосипедом! Бросить его в реку! Ну, быстро! Беду хотите накликать?